— Итак, — начала Лиса. — Я исхожу из того, что вы все прочитали пьесу. Работать будем без текста. Ваша задача — импровизировать эпизод так, как вы его помните и как понимаете. Главный конфликт разворачивается между Гамлетом и Клавдием, но в сцене участвуют и другие.
— Офелия, — сказала Элисабет. — Гамлет хочет положить голову ей на лоно.
— Именно так, — согласилась Лиса. — Офелией будешь ты. Назначай, кому что делать.
Элисабет указала на меня:
— Гамлет. А ты будешь Клавдий, — она показала на Стаффана, после чего распределила остальные роли.
— Те, кому не досталось ролей в первом составе, пусть наблюдают, а после изложат свои впечатления. Начинаем.
Лиса отошла в сторону, и мы, занятые в сцене, поднялись.
— С чего начинать? — спросил Стаффан.
— С момента, когда входят Клавдий и Гертруда, — предложила Лиса.
Клавдий предложил руку Гертруде, и они сделали круг по аудитории. Офелия положила ладонь на руку Полония, оба последовали за королем и королевой и приблизились ко мне.
КЛАВДИЙ. Приветствую, мой принц.
ГАМЛЕТ. Приветствую, мой Дерьмодав. То есть приветствую и готов слизать дерьмо с ваших сапог.
ГЕРТРУДА. Приветствую, мой Гамлет.
ГАМЛЕТ. Матушка! Я и у вас вылизал.
ГЕРТРУДА. Что такое, принц?
ГАМЛЕТ. Везде, кроме того места, где вы хотели, чтобы у вас вылизали.
ГЕРТРУДА. Но почему?..
ГАМЛЕТ. Тут есть жополизы поискуснее меня.
КЛАВДИЙ. Какие странные речи. Когда начнется представление?
ПОЛОНИЙ. Сию минуту, ваша милость.
КЛАВДИЙ. А тебе, любезный Полоний, не случалось играть на театральных подмостках?
ПОЛОНИЙ. Как же, милорд. Случалось, когда я учился в парижском университете. Я играл Цезаря, которого убивал Брут.
ГАМЛЕТ. Маленький был ножик, а положил конец великому властелину.
КЛАВДИЙ. А вот и Офелия. Очаровательна, как всегда…
ОФЕЛИЯ. Вы льстите мне, ваше величество.
ГАМЛЕТ. Красота вроде вашей должна быть привычна и к тому, и к сему.
ОФЕЛИЯ. Я вас не понимаю, милорд.
ГАМЛЕТ. Можно к вам между коленей?
ОФЕЛИЯ. Милорд!..
ГАМЛЕТ. То есть виноват: можно голову к вам на колени?
ОФЕЛИЯ. Да, милорд.
Мы сели на пол, и я положил голову Офелии на колени, под ухом у меня оказалась жесткая ткань джинсов. Я ощущал запах ее лона.
После обеда у нас было обществоведение. Фальк-берг показала видео: неонацисты напали на лагерь беженцев в Ростоке. Потом стала рассказывать про тридцатые годы и формирование немецкого нацизма. Взяла в руки мел и написала на доске: «Хорст Вессель». Элисабет под партой положила руку мне на ляжку. Она сидела так близко, что наши бедра соприкасались.
— Хорст Вессель, — вещала Фалькберг, — был мюнхенским студентом. Он написал нацистский гимн. Вессель погиб в уличном столкновении с коммунистами. Нацисты утверждали, что коммунисты убили Весселя умышленно. Нацизм обрел собственного мученика. Уличные постановки тоже бывают срежиссироваными, а нацистские режиссеры оказались мастерами своего дела. Иные утверждали, что Весселя убили свои же, потому что нацизму требовался мученик. Вессель стал мистической фигурой, объединившей нацистов. Он жертва, воплощение нацистской идеи о том, что нация должна сражаться. Произошло это в феврале 1930 года.
Современную политическую реальность тоже можно описать понятиями, которыми мы оперируем, говоря о театре. Создание иллюзий не является прерогативой сцены.
Пока она говорила, пальцы Элисабет гуляли по моей ноге, и мне сложно было сосредоточиться на словах Фалькберг. Вскоре Фалькберг заметила, чем мы занимаемся, и замолкла. Элисабет убрала руку. Фалькберг улыбнулась:
— Вы не могли бы сесть чуть дальше друг от друга?
Элисабет, покраснев, отодвинула свой стул сантиметров на десять, и Фалькберг продолжила урок.
Я смотрел на Элисабет каждый раз, как Фалькберг отворачивалась. На листке бумаги, который лежал передо мной, я написал: «Я люблю тебя!» Написал несколько раз, укрупняя буквы, а потом положил листок на парту перед Элисабет. Она прочитала, повернулась ко мне, и глаза у нее сделались такие, какие вот приснятся ночью, ты проснешься — а их нет, и ты плачешь навзрыд.
Последним уроком был шведский. Янне Хольм говорил о стилизации. Он зачитывал вслух кое-какие мои подражания Уитмену.
— Вот это очень хорошо, — объявил он. — Здесь и обращение к слушателю, и ритм, и вдохновение, и что-то тянуще болезненное в оборотах.
Он все выхвалял меня, и я смутился. Смотрел в парту, потом вбок; Элисабет серьезно глядела на меня. Мне всегда трудно было принимать похвалы — такое чувство, что щеки подергиваются, и не знаешь, куда девать глаза.