— Мне на сегодня достаточно. Надо же, этот Раймо, оказывается, такой милый!
Я согласился.
— А Рольф просто невозможен, как всегда. От такого удара по голове что-то могло бы и сдвинуться. Но нет, Рольф ни капли не изменился. Какой был, такой и остался.
— Я, пожалуй, выйду ненадолго, — сказал я.
— Как? В рождественскую ночь?
— Тут одна девушка…
— А-а, — улыбнулась бабушка. — Девушка. Только допоздна не задерживайся.
— У тебя есть кнопки? — спросил я.
Я доехал на метро до Альвика, там пересел на двенадцатый трамвай. Все время шел снег; температура, наверное, минус пять. Я надел новую рубашку — Навозник уже успел опрокинуть на нее виски. «Хоть мужиком будешь пахнуть!» Еще на мне новая теплая куртка. Я спрятал руки в карманы.
Дорогу у дома Асплундов занесло снегом. Последняя машина проехала, наверное, несколько часов
назад. У калитки красовалась елка с красными, зелеными и желтыми лампочками. Все окна были освещены. В окне Элисабет — электрические свечи. Из дома доносилась фортепианная музыка. Кто-то играл ту самую сонату, что она играла мне. Я зашел во двор, влез по пожарной лестнице. У окна Элисабет достал из кармана рубашки листок с анализом почерка и двумя кнопками приколол к оконному отливу. Листок трепыхался на ветру, со стуком задевал стекло, за которым горел электрический подсвечник с семью свечами. Свет падал на бумагу. Я спустился, какое-то время постоял в снегу, слушая музыку. Перешел на другое место, чтобы видеть комнату, где стоит рояль. Элисабет закрыла раздвижные двери. На столе стоял большой подсвечник. Я увидел ее волосы — и все; лица не было видно.
Я потерял счет времени и начал мерзнуть. Закончив играть, Элисабет села, сложив руки на коленях. Повернулась на рояльном табурете и — мне показалось — посмотрела прямо на меня. Торопливо поднялась, открыла двери и скрылась в гостиной. Я не спускал глаз с ее окна. Если она войдет к себе, то увидит мое послание, приколотое к подоконнику, белую бабочку в метели.
Но Элисабет больше не появлялась.
Промерзнув до костей, я отправился на двенадцатый. Он только что ушел, следующего пришлось ждать целую вечность. Я оказался единственным пассажиром.
Когда я вернулся домой, бабушка уже спала. Я полистал подаренную Раймо книгу. Потом взял блокнот и попытался что-нибудь писать.
Сестры и братья, такова дружба!
Смурф попался в универмаге.
Ему было десять лет, и Сикстен пообещал надрать ему уши, если он не прекратит воровать. Смурф не решался идти домой, и я сказал, что он может пожить покау бабушки в подвале. Это было перед самым учебным годом, мы распихали много всякой фигни, чтобы освободить место, потом расстелили на полу старые коврики и отнесли в подвал упаковку свечей. Смурф поужинал у нас с бабушкой, стал зевать и сказал, что пойдет домой. «Ужеустал?» — удивилась бабушка. «Да, — сказал Смурф. — К тому же я обещал пораньше вернуться, завтра в школу». И спустился в подвал. Я еще не спал, поэтому услышал, как что-то скребется в дверь. Бабушка смотрела телевизор и ничего не замечала.
Я включил радио погромче, чтобы она точно ничего не услышала. И пошел открывать. «Там крысы», — сказал он. Потом Смурф прятался у меня под кроватью, а ночью залез ко мне, и мы с ним спали валетом. Но утром проснулись, только когда нас разбудила бабушка. «Так ты здесь, Смурф?» — удивилась она. Потом мы позавтракали, и Смурф поехал домой, где его и выдрал Сикстен.
Такова, о братья и сестры мои, такова дружба.
Вдень Рождества снег перестал сыпаться.
Днем я ненадолго вышел на улицу, пока еще было светло. Спустился к Зимней бухте. Трое мальчишек расчистили лед и играли в хоккей. Почти рядом с берегом скользил конькобежец — его тащила собака. Они быстро исчезли в направлении к Эоль-схеллю. Под елками сгущалась темнота.
Я вышел на лед. Во льду пробит канал, по нему двигалась лодка — к Мариефреду или Вестеросу. Когда-то мы с мамой и Навозником ездили в Весте-рос. Навозник тогда указал пальцем на тюрьму возле порта и сказал: «Там мой папа сидел в молодости».
Я дошел по льду до самого канала. Лед был толстый, на воде колыхались льдины. Я подошел к самой воде, посмотрел на берег Броммы и как будто увидел крышу дома Элисабет. Я отступил, прыгнул в канал и по льдинам перебрался на ту сторону. Вышел на берег возле Сульвиксбадет, поднялся, пошел между вилл. Здесь прогуливались семьями, мужчины приветственно приподнима- | ли шляпы, кто-то кричал: «Приятных каникул!» Я поднялся к дому Асплундов, и чем ближе подходил, тем сильнее стучало сердце. Окно Элисабет светилось — горели свечи в подсвечнике. На подоконнике ничего не было. Я не остановился, я торопливо прошел мимо.