- Посмотри. - Максин вытянула руку и указала на крошечный бугорок возле запястья. - Разве это не отвратительно?
- Гротеск. - Кингсли едва посмотрел.
- Верно? Называется библейский бугорок, - сказала она. - Он называется так потому, что от него нужно избавиться, как можно сильнее ударив Библией, чтобы он лопнул. Никто здесь не может бить сильнее, чем отец С…
- Истина, - ответил Кингсли.
- Но он этого не сделает. Говорит это “нападение на прихожанина” или какое-то такое дерьмо. Простите, отец С.
- Нападение или нет, если хочешь чтобы киста исчезла, позвони врачу, - вмешался Сорен. - Ударить по нему Библией — это бабушкины сказки.
- Сексист, - ответила Максин.
- Я ударю, - сказал Кингсли.
- О Боже. - Сорен вздохнул и снова сосредоточил свое внимание на фортепиано, играя медленную меланхоличную мелодию.
- Отец С, вы не выйдете? - Спросила Максин. - Мы проводим тут медицинскую процедуру.
Сорен быстро встал, закрыл крышку пианино и вышел из святилища.
- Спасибо, - ответила Максин, кивая. - А теперь, вы действительно шлепнете меня библией?
- С почтением и удовольствием.
Кингсли никогда не отказывался от возможности использовать кнут, весло или новую исправленную стандартную версию Библии (из красной кожи, кстати) на привлекательной молодой женщине.
Он заставил Максин нырнуть за скамью и схватить ее за закругленную верхушку, что дало ему открытую мишень. Опустив голову, она тихим голосом произнесла латинский Pater noster. Кингсли прищурился, приготовил тяжелую кожаную Библию и, подняв священную книгу над головой, почувствовал, как ее вырвали из его рук.
- Что? - Кингсли обернулся. С библией в руке стоял Сорен.
- Держи, - сказал он и протянул небольшой клочок бумаги. - Максин, на этой неделе у тебя прием у доктора Лиз Райден, ортопеда. У нее всё расписано до марта, но сказала, что примет тебя на этой неделе.
Максин посмотрела на него и закатила глаза. Она встала, взяла бумажку и положила ее в карман.
- Ладно. Ладно. Посмотрим попрошу ли я вас о чем-нибудь еще раз, - сказала она. - Она обняла Кингсли и сказала ему на ухо. - Знаешь, ты будешь отличным отцом.
Это была своего рода обычная вежливость, которую люди говорили будущим родителям, но Максин сказала это с такой нежной и легкой верой в него, что он почувствовал комок в горле.
- Merci.
- А когда твои дети будут достаточно взрослыми, они могут присоединиться к “Пресвятое серде атакует”!
- Я все еще неодобряю это название команды, - ответил Сорен.
- Вы проиграли в голосовании, — сказала Максин. - Отпустите. - Она выпустила Кингсли из объятий и указала на Сорена. - Счастливого Рождества, и спасибо ни за что. Я и моя опухоль ушли отсюда.
Она отправилась к двери, и Сорен начал:
- Это не…
- Не надо, - вмешался Кингсли. - Просто не надо.
- Не могу поверить, что ты собирался ударить по кисте Максин Библией. Что если бы ты сломал ей руку?
- Тут два позитивных исхода, так или иначе, - ответил Кингсли. - Это либо сработало бы и прощай киста. Или… она бы раз и навсегда научилась слушать тебя.
- Справедливо, - ответил Сорен.
Несколько минут спустя Сорен запер церквоь и они пошли по тропинке, которая вела их через небольшой заснеженный лесок к дому приходского священника.
В последних лучах солнца деревья словно сияли бриллиантами.
- Остановись, - сказал Кинсгли. - Мне нужно это сфотографировать. Для Джульетты. - Он достал телефон и сделал несколько фотографий природы, свет на белых деревьях, небольшой домик за снежными ветками.
Сорен смотрел как он делает фотографии, изучал его.
- Что? - Спросил Кингсли на французском. - Красиво.
- Да, красиво. Каждый год красиво. Но впервые ты потрудился заметить.
Кингсли услышал вопрос в этом утверждении, но не стал отвечать.
- В этом году все другое.
- Согласен. - Сорен, похоже, посчитал это достаточно хорошим ответом. Они пошли дальше, ныряя под сень ветвей деревьев и углубляясь в темный лесок, посеребренный снегом. В тот момент, когда они вышли из солнечного света, температура упала, но Кингсли не спешил к дому, хотя тот выглядел так же уютно и привлекательно, как домик из детского сборника рассказов. Он вдыхал ледяной воздух, такой чистый, свежий и холодный, слушал звук ломающегося и хрустящего снега под ботинками, звук, не похожий ни на один другой. Он даже высунул голую руку из кармана шерстяного пальто, чтобы собрать снег с низко висящей ветки, и почувствовал, как тот превращается в воду в его ладони. Если бы Сорен не прокомментировал внезапный интерес Кингсли к фотографии, он бы попробовал сделать еще несколько снимков — темные деревья, заснеженная тропа, коттедж с серым каменным дымоходом, терпеливо ожидающий огня.
И Сорена… Он хотел сто, тысячу, миллион фотографий Сорена. Особенно его изображение, которое он вытатуировал в своей памяти, Сорен, каким он был в тот момент — высокий блондин (с оттенком серебра, как деревья), и невероятно красивый в своем черном пальто с выглядывающей колораткой из открытой верхней пуговицы воротника пальто.
Он хотел записать все, каждый вид и звук, каждый вкус и запах. Не для Джульетты, как он сказал. Для него самого. Король и священник идут по заснеженному лесу… Это звучало как начало сказки. Начало, а не конец.
Они вошли в дом священника через кухонную дверь, и Сорен одним небрежным движением сбросил пальто, засунул палец под собачий ошейник и вытащил его из рубашки. Кингсли повесил на крючок свое пальто.
— Куда ты хотел пойти поужинать или… — начал он говорить, но затем его прервал Сорен, прижавший спиной к двери и поцеловавший его.
Поцелуй был жарким, как лето, но имел вкус зимы — тот чистый электрический вкус ледяного воздуха, от которого просыпалась кровь и дрожала кожа. Поцелуй был собственническим, и Кингсли позволил ему овладеть собой. Он прижался к двери и поднял подбородок, открывая Сорену больше. Вот они, эти руки на его шее, удерживающие его на месте. Те руки, о которых он мечтал, о которых мечтал годами, помнил, как человек в тюрьме помнит лучшую еду, которую он когда-либо ел в своей жизни…
Кингсли ответил на поцелуй — ртом, языком, руками, ищущими кожу Сорена на его горле, его прекрасное обнаженное горло. Кингсли нащупал эту идеальную впадину кончиками пальцев.