У каждой печи был свой характер: одна булькала, другая присвистывала, третья сопела. По этим звукам постепенно научились угадывать «что печка хочет» и всячески ей угождали, чтобы не проснуться от нестерпимой жары или зверского холода. И примерно шестьдесят – семьдесят раз за зимовку каждую чистили.
Распределение тепла при таком отоплении было своеобразным: «У печки – Сочи, у стены – Антарктида». Особенно велика была разница температур по вертикали. «Сидишь – голове жарко, а ноги в унтах и, смотришь, к полу примерзли». Спали на койках в два яруса. «Верхний бедолага зимовщик лежит в трусах. Нижний предпочитает одеться возможно теплее. А в самом низу по углам и у стен – лед. Ко льду привыкли. Когда его становится слишком уж много, берем топоры и ведрами носим эти дары Антарктиды наружу». Так обстояло дело с теплом.
Последний луч света, тощий, прощальный, они увидели 22 апреля. Солнце лишь показало макушку и сразу скрылось – наступила полярная ночь, сначала с зарей, а скоро потянулся один сплошной черный нескончаемый холст времени. И полная темнота!
Но для жизни нужен какой-нибудь свет. Раньше на станции горел прожектор, светились окна. Теперь все погрузилось во мрак. От дома к дому по тропинкам ходили ощупью, считая шаги, чтобы не ошибиться. Из дневника А.М.: «Темно и метель. Когда возвращался из кают-компании (по часам середина московского дня!), то маханул мимо своего дома. Где я? Ничего не вижу. Испугался. Щупая свои следы руками, как собака, на четвереньках вернулся к исходной точке… Мысленно посмотрел на себя со стороны – смешно и грустно».
Между тем были тут у людей совершенно неотложные, жизненно важные работы. Их приходилось делать в темноте, ощупью. «Мы прямо, как совы, кажется, даже зрение обострилось».
Что касается помещений, то тут поначалу на освещение пошел керосин. «Если б его наливали в снарядные гильзы – наши жилища были бы очень похожи на фронтовые землянки». Но кто-то вспомнил об изрядных запасах парафина, хранимого астрофизиками, и пошло производство свечей! Изощрялись кто как умел. Шпагат – на фитиль, а форма: труба из картона, банка от порошкового молока, глубокая миска. Тут каждый считал себя мастером, и свечей понаделали много. Но довольными этой иллюминацией не были. Свечи коптили. (Все та же кислородная недостаточность плюс спертый воздух.) Свечная сажа плавала в воздухе непролазными хлопьями, набивалась в волосы, уши, пропитала одежду. Сажу ложками, как пенки, снимали в баке с компотом, ловили в тарелках с супом. На покрытой сажей стене пальцем можно было писать всякие мудрые изречения. «Сморкнешься – из носа, как у дьявола, черные брызги».
Свечкам стали искать замену. Инженер-радиолокаторщик Николай Фролов, приспособив стекло от приличных размеров старой радиолампы, сделал керосиновую – но тоже сильно коптила. Позже трудами великими стали вырабатывать электрический свет. Но до того благословенного дня сажа так в людей въелась, так донял их мороз и так уже прикипела к телу одежда, что слово «баня» однажды робко, мечтательно кем-то было произнесено. Все промолчали: какая баня, когда спят одетыми и раз в день имеют возможность ополоснуть руки…
Сделаем отступление. Баня в Антарктиде на любой станции – важнейшее учреждение. Баня, кто понимает, и на Большой земле – радость первостатейная. В Антарктиде же баня – праздник, лечебница, наипервейшее удовольствие.
Легко понять наших пропитанных сажей «восточников». «Тоска по бане стала просто нечеловеческой, о бане говорили уже ежедневно. И однажды Борис Моисеев сказал: „Все, разобьемся в лепешку, а баня будет!“
«Разбивались в лепешку» Валентин Морозов и Валерий Лобанов, опять рискуя движком, варили то, что позже названо было «большим самоваром» – все та же солярная печка с рубашкой-бочкой для воды. Борис Моисеев и врач Геннадий Баранов взялись столярничать: соорудили скамейки, полок, навесили в банном чертоге двери. Ровно неделю возились при коптящих свечах. И вот желанная весть: баня затоплена!
Сутки топили печку, чтобы изгнать Антарктиду из бани. Потом стали греть воду. Бруски каленного семидесятиградусным морозом снега не очень-то скоро тают, забирают в себя тепло. И все же час наступил, можно было растелешиться. Из дневника А.М.: «Белье черное и сами как жители Африканского континента. Но какое блаженство! И целых три таза горячей воды на брата – мойся, стирай! На верхней полке достойная любой бани жара, внизу же снег лежит и не тает. Но этот контраст для бани даже хорош. Свечка моргает. Воняет соляркой. Но, я уверен, ни от какой бани, ни от какого в жизни мытья подобного удовольствия мы не испытывали».
Я говорил со всеми: какой день зимовки после пожара был самым памятным? Все в один голос: «Когда заработала баня!» Были тут, казалось бы, более серьезные радости: отремонтировали, запустили найденный на свалке дизель, электричеством заменили свечную иллюминацию, приступили к работам по научной программе, подъемом флага встретили появление солнца, дни рождения были, пробились сюда походом из Мирного люди. И все же в первую очередь – баня! До этого говорили с надеждой: перезимуем. Теперь уже уверены были: перезимуем! «Баня была не только крайней необходимостью, она показала: многое можем сделать».
Банились первый раз 1 мая. Для каждого заготовили веселый билет-приглашение. За стол после бани (вызов копоти!) сели в сорочках с галстуками. В тот же день впервые после пожара устроили развлечение. Из дневника А.М.: «Неслыханно – смотрим кино! Единодушно выбрали „Женщину, которая поет“. В большом человеческом мире картину эту справедливо корили за пустоватость, а нам сейчас она в самый раз… Подводили итоги житья-бытья от пожара до бани. Чувствуем: жили и действовали правильно».
О хлебе насущном, о еде и воде… С водой в Антарктиде дело обстоит так. Вблизи побережья есть озера пресной воды, и тут проблем никаких – хоть залейся. В Мирном воду, помню, вытаивали изо льда – в ледяную толщу опускали электрический нагреватель и из каверны качали воду. На Востоке воду всегда «пилили». Загодя, в не самое лютое время каждому из зимовщиков полагалось напилить тысячу штук снежных блоков. Этого вполне хватало на щи, на чай, на компоты, на баню, на мытье посуды, на все остальное.
Снег заготовили, напилили и в этот раз, но пожар его съел. И теперь заготовка воды стала делом ежедневной необходимости. Мне дали посмотреть снимок: двое людей, согнувшись, тянут на санках три глыбы снега. Комментирует снимок инженер-геофизик ленинградец Дмитрий Дмитриев. «Мы похожи тут на блокадников. В сущности так ведь и было – блокада. Одно отличие – не бомбят и с харчами в порядке. Мороз – семьдесят шесть градусов, санки по здешнему снегу тащатся еле-еле. Но надо было идти пилить Антарктиду, без воды, как без тепла, – крышка. И это еще ничего – светло! Скверно было пилить в потемках – частенько привозили снег с сажей. Однажды сутки топили баню, а натаяли воду – из крана пошли чернила. Забавно вспоминать, а тогда мы чуть не плакали от досады».
На Востоке много воды идет на питье. Антарктида, все высушивая, вымораживая, с этой же меркой подходит и к человеческому организму. Обычную долю влаги из воздуха организм на Востоке не получает. Как в жаркой пустыне, тут постоянно хочется пить. И потому постоянно наготове был чай – растопленный снег, сдобренный ароматами тропиков Знаменитая фраза: «Чай не пьешь, где силы берешь?» – тут иронией окрашена не была.
А с хлебом так: ели сначала сухари, но они скоро кончились. Надо было печь хлеб. Муки много, и мороз ей – ничто. Но как пекарню наладить на «керосинке»? Экспериментировать взялся аэролог Иван Козорез – начал с пресных лепешек на сковородке. Ничего, ели эти проткнутые вилкой «для пышности», подгоравшие и вкусом, конечно, далекие от самаркандских лепешки, окрещенные «козорезиками». Потом обнаружилось: дрожжи мороз не убил. Стали пробовать квашеный хлеб выпекать. Получился не сразу – снизу горит, а середина сырая. Вот тогда и придумал Иван Козорез свой «хлебный комбайн».