– Красиво, правда? – Спросила она, кивком головы указывая на небосвод.
Я согласился.
– Говорят, на Таррагоне небо золотое, – сказала она. – Система расположена так близко к центру Галактики, что ночи там нет вообще. И все небо сплошь усыпано звёздами, их так много, что трудно различать отдельные.
– Серьезно? Тебе мама рассказала?
Юля кивнула.
– Но ведь тогда там не могла бы возникнуть жизнь, – с сомнением произнёс я. – Ведь в центре Галактики очень сильная звездная радиация.
– Она там и не возникала, – с удивлением взглянув на меня, ответила Юля.
Вдруг меня осенило и я сразу почувствовал себя круглым дураком.
– Ах, ну да, конечно, – смущенно сказал я. – Я и забыл…
Хиншу внимательно вгляделась в меня своими светящимися глазами, улыбнулась и вдруг рассмеялась.
– Чего ты смеёшься?
– Ты очень забавный, – добродушно сказала она.
Звук смеха привлёк внимание Кирсанова, велевшего нам возвращаться в кабину. Когда я проходил мимо него он посмотрел на меня странным цепким взглядом, прищурив глаза.
– Дуй спать, – велел он.
Меня резанул приказной тон и очень захотелось брякнуть в ответ что-нибудь глупое, но я сдержался, наверное, уже по привычке.
– Я тоже пойду, – сказала хиншу.
Кирсанов переглянулся с Дмитрием и пожал плечами. А я обрадовался. Я вообще всегда рад был, когда Юля оказывалась рядом. Я даже ловил себя на том, что иногда слежу за ней. Когда она говорила с нами, когда ела с нами, когда спала в кабине, прикорнув у двери. У меня не было никаких иллюзий на счёт того, какого мнения обо мне придерживался экипаж – здоровенный безмозглый детина, – и я понимал, что заинтересовать Юлю мне не чем, чтобы она перестала игнорировать меня. Но от моего внимания все же ускользнуло, насколько сместился вектор отношения ко мне в Юлином эмоциональном спектре. Я не помню, когда презрение сменилось в ней каким-то ехидным, веселым снисхождением. Я не знаю, были ли у Кирсанова ранее какие-то опасения на наш с хиншу счёт, но они точно дали всходы в его душе после Хабаровска, а в дальнейшем пошли в бурный рост, когда объект наибольших Юлиных симпатий в нашем тесном кругу стал очевидным для всех, кроме меня.
Я поплёлся за Юлей к багажнику. Горький опыт полного всевозможных трудностей пути из Владивостока многому научил нас. Мы превратили малый багажник в склад провизии и инструментов, а в большом оборудовали спальный отсек. И теперь спальных мест стало на два больше. Я пропустил Юлю вперёд и влез следом за ней. Стараясь не шуметь и не будить Володю, мы сняли обувь и забрались в спальники. Я все же подсвечивал тусклым фонариком, а Юле свет был не нужен – она видела в темноте.
Я почувствовал, что она тянет меня за руку к себе.
– Ложись рядом, – прошептала она. – Расскажи о себе. Откуда ты?
– Да я и не помню, – зашептал я. – Нас таких много, сирот. Мне повезло Кирсанова встретить, он взял меня к себе в патруль. А так бы, наверное, пропал, с голоду помер. Я Кирсанову всем обязан…
– Поэтому ты его терпишь?
– Деваться некуда. Хотя иногда очень хочется… сказать что-нибудь. Особенно, когда этот Дима лопоухий встревает.
Юля прыснула в темноте, зажала рот рукой.
– Да, Дима скверный тип. За что его Кирсанов держит? У них же немного общего.
– Видимо, что-то есть. Они давно в одной связке.
– Ты хороший парень, Андрей, – вдруг сказала Юля. – И мне кажется, тебе с ними не по пути. Я могу предложить тебе пойти со мной, когда мы доберёмся до столицы.
– Куда?
– Я сама пока не знаю. Главное, подальше от Империи.
– Я согласен, – быстро ответил я, боясь, как бы она не передумала.
Я не видел, но чувствовал, что она улыбается.
– Как говорит Кирсанов, замётано, – шепнула она. – Спокойной ночи!
– Спокойной ночи, – ответил я.
Я был сражен этой новостью – хиншу предложила мне отправиться с ней! И как на это отреагирует Кирсанов, когда будет поставлен в известность? Отпустит ли он меня? С другой стороны, имеет ли он право не отпустить? Ведь если нам повезёт, то все изменится – каждый тогда пойдёт своей дорогой. Все эти мысли чрезвычайно взволновали меня и я долго не мог заснуть, думая о всех тех мыслимых и немыслимых препятствиях, которые может воздвигнуть на нашем пути чья-нибудь враждебная воля. И наша мечта, наша цель казалась мне несбыточной, неосуществимой.