В резервациях, так похожих на тюрьмы, на полях сражений, в лагерях, на каторгах и на холодной улице, с которой некуда идти и уже незачем. Они умирают, сами не зная за что и почему. Заранее обреченная жизнь, плод взаимной ненависти и насилия.
Когда мы подъезжали к Золотому Городу, стало чуть легче, количество народа уменьшилось, мы заняли себе купе, получив возможность покупать сколько угодно еды, и не быть зарезанными во сне из-за пачки долларов. В последний, третий день, я наконец-то нормально выспался и не пожалел об этом.
Поезд остановился на центральном вокзале Золотого Города. Нас выгнали из вагонов и построили на перроне. Серые парни сменились парнями в чёрном, в беретах и с оружием. Это уже были настоящие солдаты. Орали они ещё громче и страшнее, но зато не били нас, только если кто-то распускал руки или язык. Из Золотого Города шли в Большой Харбин, прямо в лагерь, военные эшелоны. Перед погрузкой нас переписывали и разделяли на роты, в соответствии с нашим будущим делением в лагере.
За время путешествия на танке мы все успели неплохо приодеться, и теперь выделялись из общей толпы более менее приличным видом. Один из сержантов выцепил нас, и кивнув на нашу одежду, спросил, желаем ли мы оставить на хранение какие-то ценные вещи.
– Вы не похожи на бродяг. Зачем вы здесь? А, Таррагона! Понимаю, понимаю… В лагере у вас отнимут все, даже трусы. – Сказал он. – Не забирают только вещи, имеющие отношение к религии. Крестики, цепочки, иконки. Это считается неприкосновенным для воина. Таррагона – религиозная держава.
– А что сделают с нашими вещами?
– Если вещи более менее приличные, то они пройдут санитаризацию, их запечатают в картонный ящик и отправят до востребования по тому адресу, который вы укажете. Если у вас вши или блохи, если вы давно не мылись и провоняли, то, скорее всего, все это сожгут. Нижнее белье все сжигают без разбора…
– Мы довольно хорошо одеты, – сказал Кирсанов. – И хотели бы сохранить наши вещи, насколько это возможно.
Солдат пристально взглянул на него.
– Я тут подумал… может, вам пригодиться надежное место, где все ваши вещички смогут спокойно вас дождаться, а?
Он широко улыбнулся, оглядев нас.
– Это, разумеется, не бесплатно? – Решил уточнить Кирсанов.
– Ну конечно, нет, – расхохотался солдат. – Я живу в Золотом Городе, и мог бы потесниться немного, освободив местечко для ваших сумок на полгода. Нет, конечно, если вам не надо…
– Я согласен, – перебил его Кирсанов.
– Отлично, – быстро сказал солдат. – Тогда договорились.
Пришлось отдать этому пройдохе всю наличность, что у нас осталась. Он взял с собой комплекты формы и когда мы садились в поезд, то были уже переодеты в убогие шмотки рекрута, в которых смахивали на беглых каторжников. Почему мы поверили тому парню, загадка для нас всех, но факт в том, что ни его, ни наших вещей и денег мы больше в глаза не видели. Впрочем, девать наши шмотки все равно было некуда. Тому, что вещи доходят домой мы верили еще меньше, чем заботливому сержанту.
Военный поезд был получше гражданского. Мимо нашего купе проходил торговец, и я остановил его и купил нам всем разной еды, на последние оставшиеся деньги. Мы наелись до отвала, понимая, что ещё очень не скоро вновь будем сыты.
Оставшаяся часть пути прошла спокойно, даже весело, и тень надвигающегося Харбина не способна была нас омрачить.
Да, следующие четыре месяца нам было не до смеха.
Мало воспоминаний о себе оставил у меня распределительный лагерь Большой Харбин, потому что все, что там со мной происходило, сопровождалось таким стрессом, что единственным способом как-то облегчить жизнь было все забыть.
Помню, что лагерь был похож, скорее, на фашистский концлагерь, чем на армейскую учебку – не хватало только газовых камер, для полного сходства, куда попадали бы нарушители святой дисциплины.
Жили мы в убогих, деревянных бараках, туалеты были просто кошмарными, на улице, ничем не отгороженные ямы, устланные досками. Горячей воды не было, краны тоже были на улице, нормально помыться было нереально, там постоянно теснилась толпа вонючих, грязных людей, все вместе и мужчины и женщины. Кормили нас какой-то баландой, вся подготовка была чём-то вроде исправительных работ, да и форма одежды недалёко ушла от тюремной робы.