Они посмеялись и продолжали стоять. Натка сильно опаздывала.
А потом Варька пошла в туалет… И тогда подвыпившую Ксеньку с неизменной сигаретой в зубах попытались затащить в машину какие-то парни. И она уже устала с ними бороться и махнула рукой – будь что будет! – как вдруг вылетела разъяренная Варька. Она так визжала и царапалась, так кусалась, так цеплялась за сестру, которая была уже в полной отключке, что парни испугались, плюнули и уехали. Арбатский ко всему привыкший народ никакого внимания на происшествие не обратил. А милиция здесь редко прогуливалась.
– Дурка! – сказала Варька сестре, злобно показав мелкие зубки.
Ксения молча с ней согласилась.
После рождения Даши забот у Ксении хватало по горло. Где там про Варьку и Валентина вспоминать! Хотя вспоминала, очень даже иногда вспоминала и замирала на мгновение возле микроволновки. И Дениса очень жалела – заброшенный совсем ребенок, – и Глеба, умного, доброго, по-настоящему влюбленного в Ксению, уступающего во всем, спускающего все ее срывы, иногда сравнивала вдруг с Валентином – и не могла остановиться…
Когда-то Глеб каждое утро до работы приезжал на машине к ее подъезду и опускал в почтовый ящик письмо. Как из бокала, наполненного доверху вином, надо осторожно отпить глоток, чтобы не расплескать, так его переполненная душа, очевидно, стремилась отдать по каплям свое чувство, перелить его в другую душу, поделиться. Глеб… Шутил – смешно, серьезничал – интересно. Поздно ночью Ксения, вернувшись из театра, звонила ему, старалась успокоить, утихомирить. Потом пришло лето. По заведенному порядку Глеб всегда увозил свою семью на юг. И оттуда звонил Ксении два раза в день. В то утро, когда она сказала, что Маруська тоже уехала отдыхать, Глеб взял кассира измором и достал билет на самолет Адлер – Москва. Ксения открыла дверь, ничего не спросив – консьержка пропускала только знакомых ей людей, – и остолбенела. Изумленно погрызла сигарету.
– Разлюби твою мать… Что случилось, Морозов? Глеб ответил не сразу.
– Я боялся, что у меня появится дублер…
– Ты мне льстишь! – засмеялась Ксения.
Пробыв весь оставшийся отпуск Глеба вдвоем, они поняли, что врозь невозможно. Осенью он, не дождавшись развода, переехал к ней. Начался всегда очень трудный и долгий период привыкания. Обыденная дребедень…
И Ксении ли сравнивать мужей, когда тридцать девять лет и уже бабушка? Разве можно разрешать себе думать о том, кого любила? И кого любишь, несмотря ни на что – ни на проворную сестру, ни на внучку, ни на тридцать девять? Разве можно сравнивать кого-то с кем-то, когда есть на свете Варька, Денис, Маруся, Дашка…
Задыхающийся шепот в трубке: «Целоваю…»
Он любил стилистическое разнообразие. Он был молод и застенчив… Он…
Нет, «он» – совершенно не к месту.
Без бабушки и Даша дома тоже заброшенный ребенок. Приедет Ксения к дочери и выяснит, что морковный сок опять дать забыли, а яблоки (полная миска была, два килограмма) Маруся с Петей съели.
– Как съели?! А Дашке?
– Да ладно, мам, ничего не будет. Не переживай. Вырастет!
И эта тоже ничего не понимает, как Варька. Они никогда не повзрослеют в Ксениных глазах, никогда не поумнеют, всегда будут нуждаться в ее помощи и опеке. И Ксения будет помогать им во всем, выручать, избавлять от забот, сколько сможет. Сколько сможет… Как устала она…
Дома Ксения положила Дашу в кровать, крикнула с балкона Дениса и отпустила Петю на все четыре стороны. Осчастливленный Петр улетел в неизвестность, сияя улыбкой до ушей. Явившийся с улицы мокрый с ног до головы Денис хитро сообщил Ксении по секрету, что сегодня еще не завтра. Вероятно, он думал, что завтра наступит очень не скоро. Очередная смешная иллюзия детства. И такие всегда долгие ребячьи дни…
Иллюзии, иллюзии… Что бы мы значили без них, хрупких, прозрачных, греющих нас и нами согретых?
– Каин, где брат твой, Авель?! – артистически воздевая руки, вдруг вопросил Денис. – И вот, Ксения, Иисус воскрес! И сказал: «О, дети мои! Что же вы делаете?!»
Ответа слегка растерянная Ксения не нашла.
– А кулисы и занавес – это разве не одно и то же?
– С чего ты взял? Конечно нет.
– Ну как же! Говорят: ушел за кулисы – и уходит туда, за занавес. Значит, кулисы – эти вот занавески на сцене, вечно пыльные!
Заверещал телефон.
– Угу, – солидно сказал в трубку Денис. – Пойду посмотрю… – Он заглянул в комнату. – Ксения, ты дома или тебя нет?
– Нет, – пробурчала она. – Меня нигде уже нет… Так и скажи. Скажи, что я уехала из Москвы… И буду нескоро. Неизвестно когда, может, через полгода. А связи со мной нет – мобильник я выкинула. Скажи, что я в монастырь уехала. На послушание! И пойди вымой руки. Я им не доверяю.
– А что такое монастырь? – тотчас поинтересовался Денис.
– Это где красиво… очень тихо… где мысли светлые и высокие… где отдыхает душа от суеты и твоих фильмов, которые ты без конца смотришь… где человек один… и думает, размышляет… где никогда не бывал Каин, о котором ты недавно поминал…
Денис удивленно притих и задумался, пытаясь постичь смысл услышанного. Постичь смысл… понять… осознать истину… Что такое – эта истина?… Это просто… это то, что есть… что существует… а что существует?…
Даша лежала тихо, только соска во рту беспрестанно шевелилась: туда-сюда, туда-сюда. Спокойный ребенок – одно удовольствие для бабушки. А ухо все никак не хотело воспринимать это нелепое новое слово, не хотело – все! Какая она бабушка?! Какие Маруся с Петей родители… Какая Варька жена и мать… Все просто, как линейка.
Денис слушал новости. Рассказывали о гибели Литвиненко.
– Ксения, я чего-то не понимаю… Как же, интересно, этот Полоний на свободе гуляет, когда его Гамлет давным-давно шпагой заколол?! Ты помнишь? Там еще девка такая была, которая к Гамлету приставала… как ее… Офелия, вот! И знаешь, Ксения, этим датчанам ботинки делали просто халтурно. Гамлет говорит там про свою мамашу, что она еще не износила башмаков, в которых шла за гробом. А потом выясняется, что прошло всего два месяца! Но он словно удивляется – ведь королева уже должна была их износить, эти датские туфли!
– Умен до безнадежности… Тебе обо всем этом мама расскажет. Она у нас обожает книги читать. И ты туда же, – отмазалась Ксения. Вздохнула и взяла мобильник: – Это я, которая Ксения…
Олин голос в трубке…
– Все плохо и будет еще хуже.
– Опять звонил? – спросила Ксения.
– Опять не звонил! – выкрикнула Ольга. – Он больше не хочет мне звонить! Ксения, мне плохо!
– А зачем ты ждешь его звонка? Разлюби твою мать… Пора выбросить его из головы. Оставить за скобками…
Это случилось летом.
Глава 5
Лето обливалось дождями, стучавшими, как упорные дятлы, по подоконникам. Бесконечными, доводящими до отчаяния, то проливными, то слабенькими. От их неизбежности и беспросветности хотелось выть или плакать. Зато рассуждать о настроении не приходилось. Нет как нет, и не надо. Без него лучше и спокойнее. Во всяком случае, ровненько.
– На Западном фронте без перемен, – вяло констатировала Ольга. – Небо чернее черного. Хотя почему-то с утра не выпало ни капли. Это что-то. И пора уже читать молитву о дожде. Может, устроим?
Наташа нехотя отмахнулась от подруги:
– Не проявляй ненужного остроумия, сегодня клиентов мало, лето, няни и гувернантки никому не нужны, они всем остро понадобятся позже, так что беги скорее домой, пока не накрыло очередным ливнем. И зонтик не забудь. В магазине-то была нынче?
Ольга бросила косметичку в сумку и вышла на улицу. Тучи висели низко и тяжело, придавливая к земле и без того придавленных. Она медленно двинулась к метро, размышляя о привычном.
«Агату Кристи» она ненавидит. Ненавидит – и все. Потому что каждый вечер, едва открывает дверь в квартиру, «Агата» поет ей навстречу, приветствуя и пытаясь на что-то вдохновить. Вероятно, на новые хозяйственные подвиги. Конечно, если каждый день крутить одну и ту же, даже самую любимую мелодию, да еще на полной громкости, можно возненавидеть что угодно. Общее место. Ненавидит она и «Гражданскую оборону», и «Роллинг стоунз», и «Аквариум». А также «На-на», «Русский размер», «Премьер-министра» и эту странную группу с диким названием «Наутилус помпилиус». И проклинает тот день и час, когда им всем вдруг захотелось запеть.