5
— Слушай, — сказала Олимпия Шувар, слегка подкрашивая губы, — я уже ухожу. К сожалению, должна идти. Дорогой, — добавила она, снова опускаясь на колени возле кровати и заботливо поправляя одеяло у подбородка Гальского, — я охотно бы ещё побыла здесь, но нужно идти. Сегодня четверг, необходимо уладить кое-какие торговые дела. Кому-то же надо подумать о завтрашнем дне, правда? Ах, — добавила она непринуждённо и весело, — чуть не забыла тебе сказать: мне сегодня днём звонила панна Маевская и спрашивала о состоянии твоего здоровья. Очень мило с её стороны, не так ли?
Гальский лениво взглянул на Олимпию.
— Безусловно, — спокойно ответил он, — очень мило. Значит, помнит старых знакомых. Милая Марта! И что ты ей сказала? — равнодушно спросил он.
— О, всё, — так же небрежно ответила Олимпия. — Что чувствуешь себя лучше, что уже неплохо выглядишь. Сердечно поблагодарила её, ведь она помогла нам найти друг друга в столичном лабиринте. Благодарила, конечно, и от твоего имени…
— Большое спасибо тебе за это, — приветливо сказал Гальский.
«Как она красива, — подумал он, глядя на Олимпию, — но не то».
— Итак, любимый, — сказала женщина, — я зайду к тебе завтра утром.
— Буду ждать, — откликнулся Гальский, — до свидания.
Он никогда не спрашивал, как удаётся Олимпии в любое время дня и ночи свободно проходить в больницу; прекрасно знал, что для людей её типа общие ограничения, в том числе и административные, никогда не бывают преградой.
Олимпия вышла, и через минуту в палате появилась невысокая медсестра.
— Как приятно у вас здесь пахнет, пан доктор, — заметила она с лукавой улыбкой.
— Приятно, — согласился Гальский, — но…
— Что значит «но»? — заинтересовалась медсестра; она всегда любила разговаривать с сентиментально настроенными больными, уже выздоравливающими, и особенно — на любовно-семейные темы.
— Сестра Леокадия, — ответил Гальский, — я и сам не знаю, почему.
— Наверное, вы уже скоро выпишетесь из больницы, — сообщила сестра. — Доктор Мочко сказал, что если вы будете себя спокойно вести и ограничите визиты этой пани, которая только что от вас вышла…
— Что значит «ограничите»? — как-то неуверенно спросил Гальский.
Сестра Леокадия прищурила небольшие, но весёлые глаза.
— Пан доктор, — улыбнулась она, открывая ряд крепких мелких зубов, — такие длительные посещения в закрытой комнате и здорового бы утомили.
— Вот несчастье! — простонал Гальский. — Теперь обо мне будет судачить вся больница. С чего это?
— Только не преувеличивайте, — успокоила его сестра Леокадия.
— Доктор Мочко сказал, что если всё будет в порядке, то вы сможете уже послезавтра, то есть в субботу, встать с постели. А через десять дней выпишетесь. Может быть, что-нибудь принести?
— Нет, благодарю, — раздражённо ответил Гальский, — ох, уж эти сплетни… Я на вас обиделся, — по-мальчишески надувшись, добавил он.
— Напрасно, — приветливо сказала сестра Леокадия, настежь распахивая окно, через которое сразу же ворвался в палату свежий весенний воздух. — Я понимаю, — выходя добавила она, — такая красивая женщина…
«И всё-таки не то, что надо, — подумал Гальский, удобно улёгшись на спину и вдыхая свежий воздух, — она действительно красива и очень добра ко мне. Но не то».
Кто-то постучал в дверь. «Марта! — Гальский словно почувствовал укол в сердце. — Наконец!»
— Прошу! — крикнул он, пытаясь справиться с собственным голосом.
Дверь открылась, и на пороге появился Колянко.
— Можно?
— Пан Эдвин! — через минуту успокоившись, обрадовался Гальский, — давненько я вас не видел…
Колянко подошёл к кровати и устроился сбоку на стуле. Он постарел лет на десять: покрасневшие веки, синие тени под запавшими глазами, небритые щёки, серые складки вокруг рта, мятая, землистая кожа. Исчезли его обычная элегантность и опрятность. Несвежий расстёгнутый воротничок рубашки цвета хаки, кое-как завязанный галстук того же цвета ещё сильнее подчёркивали запущенность и внутреннюю опустошённость Эдвина Колянко.