Но однажды Ник зашел слишком далеко. Мы делали технику, которая требовала удара в живот, который блокировался. Повторяя снова и снова, люди стали относиться к блокам менее внимательно. Использовать это невнимание приемлемо для учителя, и даже для такого же ученика, но не в так, чтобы это привело к травме — так считал я, в любом случае.
Маленький Ник обошел мой блок с определенным намереньем и направил сильный удар в ребро, что было неожиданно болезненно. Я был так раздосадован, что в ответ ударил его в почку и сказал ему отвалить. В неожиданном раскаянии он предложил руку, чтобы помириться и забыть о недоразумении. Я неохотно пожал его руку. Но не забыл. Я не бог. Это маленькое ничтожество своим целенаправленным ударом доставило мне изрядную боль. Сломано ли ребро? Конечно, нет, и стыдно признаться, потому что, рассуждая технически, я должен был блокировать удар.
Я описал симптомы Даррену.
«Мне кажется, у тебя сердечный приступ», — сказал он.
Сато, лысый массажист, пришел по просьбе Мастарда. Сато проверил меня полностью и покачал головой. «Может ребро сломано», — сказал он. Но он был тверд в своем мнении, что я должен провериться у доктора. Мастард отнесся к этому настолько серьезно, что я почувствовал вину, что преувеличил боль. Затем я поправил себя: мне плохо и действительно больно. Но где-то в подсознании, я думал: «Эта травма не хуже армянина Ника. Когда уходит он, исчезает и она; в этом я могу быть уверен.» Мастард в шутку стукнул меня в живот. Он указал на нескольких университетских студентов.
— Хочешь тренироваться с девочками?
— Нет, — сказал я с чувством.
— Ёш! — он стукнул меня снова. Вот и умница, как бы говорил он. Из него получился бы отличный отец.
Немного позже мы снова разговаривали. Он сказал: «Иногда я чищу утром зубы и чувствую в груди какую-то жуткую боль и я думаю, наверное, у меня удар, но потом я думаю — это невозможно, ведь я все еще чищу зубы.» Возможно, он интуитивно заметил во мне ипохондрию. Мастард весь в этом — сочетание того, что кажется полной тупостью, с невероятной интуицией.
Ему нечего было скрывать и он даже не собирался скрываться.
Чтобы растянуть разъяснение обстоятельств, я должен был посетить больницу и получить медицинское подтверждение моей травмы: рентгеновский снимок, чтобы похвастать перед недоверчивыми глазами сенсеев, или справку, подписанную костоправом. Проблема заключалась в том, что у меня не было медицинской страховки из-за моего полулегального статуса проживания в Японии. У Бэна же страховая карточка имелась, и он мне ее одолжил. Только когда я вошел в католическую больницу в Очиаи, заполненную приятными японскими монашками, я понял, что должен пройти за девятнадцатилетнего. Мне было тридцать. На моей бритой голове проглядывала седина. Я заполнил регистрационную форму, ловко копируя дату рождения Бэна, которую я не знал — еще одна брешь в плане. Монашка с испугом взглянула на мою карточку и снова посмотрела на меня. «Вам девятнадцать?» — спросила она. «Да», — с легкостью ответил я. Она приняла мою ложь, выражая сомнение только еще одним взглядом в медицинскую карту в поисках опечатки. У меня уже было готово шустрое объяснение, что я происхожу из семьи с историей жуткой болезни, из-за которой стареют раньше времени; она была лишь недавно открыта и диагностирована. Монашка меня просто пропустила. В Японии откровенная ложь редко подвергается сомнению — это было бы слишком враждебно, но люди могут выражать иное мнение за спиной. На поверхности они притворятся, что согласны. Кроме того я был иностранцем, что считалось низшей формой человека большинством японцев. Если я выглядел немного странно, то это было лишь составной частью необъяснимой странности гайдзин.
Но я сидел в ожидании на виду у медсестры за приемным столом, я пытался вести себя так, как на моей памяти вел себя Бэн. Он обычно неожиданно засыпал. Но в моем случае это бы лишь прибавило несколько лет, а не уменьшило мой возраст. Благодаря моим седеющим волосам меня уже однажды со спины приняли за сорокасемилетнего японского сенсея — меня на улице окликнул студент и почувствовал себя весьма неловко, когда я обернулся. Нет, заснуть было неверной стратегией. Вместо этого я стал раскачивать головой вперед-назад, изображая вертлявого пацана, слушающего рэп на плейере. Я также все время касался своих волос — так, я заметил, вели себя многие подростки, возможно, и я тоже, когда был в соответствующем возрасте.
Доктор согласился принять меня. Я очень надеялся, что он будет говорить только по-японски. Тогда я смог бы ограничить наше общение, сообщив минимум о своем возрасте.