— Удалось мясцо! — похвалил Рем Степанович, молодо впиваясь в мясо крепкими еще зубами. — Если б меньше разговаривал, цены бы тебе не было, Платон.
— В застолье на Руси — виноват, виноват! — от века речи принято плести. Словцо да словцо, намек да намек. Где перец, где медок. Еда, если не мыслить, зад полнит, а если мыслить, голову кормит.
— Из пословиц и поговорок затвердили? — спросила Аня. — Тихо спросила, перестала сердиться на старика. Но так ли?
Платона Платоновича насторожил этот тихий голос. Он почел за благо кротко ответить, не задираться:
— Болтаю, простите старика. А как насчет еще по рюмочке?
Все согласно промолчали, и Платон Платонович налил всем, начав с Ани, которой, наливая, добро покивал, мирясь и виноватясь наперед, если что не так сказал или еще скажет-сболтнет.
Выпили.
— Хоть бы кто-нибудь тост придумал, — сказала Аня. — Вот тост — к столу слово.
— Извольте, имею тост! — обрадовался Платон Платонович. — Тем обойдемся, что у каждого на донышке осталось. — Он поднялся, одернул рубашечку навыпуск, построжал. — Хочу выпить за тишину в нас. Это больше к нам, не шибко молодым, относится — к Рему Степановичу и ко мне. Ко мне в наибольшей степени. Но и вам, молодым, поскольку годы бегут, тоже не худо присоединиться. За тишину в нас! За покой в душе! Бесценное обретение! А что, или не прав?
— Поддерживаю! — поднял рюмку Рем Степанович. — Хотя тост из утопических. Тихие те, кто тихими родился. Они и пребывают в тишине. А я вот и рад бы был, да не умею тихо. Не получается! Поехали! — Он выпил, схватил графин и налил себе доверху и снова выпил. — Вот так! Только водочкой и зальешь пожар! — Смолк, усунулся в свою тарелку, не глядя, тыкая в нее вилкой.
— А все почему? — спросил Платон Платонович, только что благоразумно решивший помалкивать, но характер — он ведь сильнее нас. — А все потому, что живет в тебе, Рем Степанович, согласен, с молодых самых годков этакая во всем несоразмерность. Пояснить?
— Валяй. Хотя и знаю, хорошего не скажешь.
— Хорошее, плохое — как оценить? Все по шерстке — это хорошее?
— Так я же ведь не маленький, меня воспитывать поздно.
— Тут молодые люди сидят.
— Ну, ну, так что это за зверь — несоразмерность?
— Несоразмерность наших возможностей и желаний. Одни мирятся, ибо желания наши всегда опережают наши возможности. Другие из кожи вон, а подавай им тут гармонию. Хочу! Нужно мне! И весь разговор. А это уже вступает новый мотив: это уже мы любой ценой начинаем обретать сию гармонию. Вот, к примеру, я хочу твоего Аристарха Лентулова иметь. Люблю этого художника, обожаю. Ну, хочу! Но купить-то мне не по карману. За десять лет не наработаю на такую покупку. Так что же, взломать твои двери стальные и украсть?
— Не сумеешь. Стальные.
— Они и в других местах стальные, Рем. А картинка, меж тем, на стене в твоем кабинете.
— Не домысливай, я ее не украл. Я ее купил. Ты не наработал, а я вот наработал.
— Так ли? Достал, правильнее будет сказать. Ну, что-то там заплатил, не отрицаю, не даром. Но — задешево. Это и есть — достал. Тут-то я прав?
— Допустим.
— Ты достал тому, тот достал тебе. Так?
— Допустим.
— Вот и обретенная гармония. Вот и попрание несоразмерности. А между тем несоразмерность наших желаний и возможностей неизбежна.
— Вывел новый закон.
— Неизбежна! Как бы ты ни был взыскан и взласкан. В нашем обществе неизбежна. А иначе одним — все, а другим — ничего. Так зачем же тогда было сыр-бор затевать? Так бы и жили, одни — в дворцах, другие — в бараках.
— Так, так! — повеселел Рем Степанович. — Занялись политграмотой!
— Это не политграмота, Рем, это — зависть, — тихонько молвила Аня. Одному Лентулова захотелось страсть как, другому — вон глаза таращит — еще чего-то. Зависть! — Голос ее вдруг вытончился, сам не своим стал. Она вскочила вдруг, протянула руку: — Уходите! Убирайтесь оба! Зачем вы пришли?! Чтобы терзать его душу?! Уходите! Видеть вас больше не могу!
— Аня, Аня! — позвал Рем Степанович. Не было укора в его голосе, заискрились у него глаза, он залюбовался ею.
Она стояла вытянувшаяся, гневная справедливым гневом, она защищала, обвиняла. Ее рука указывала на дверь тем, кто пришел сюда, тая недоброе, а это хуже зависти. Она не играла сейчас, это была не сцена (какая же тут сцена?), но навык и тут правил ее движениями и голосом.
— Я жду! Уходите!
Первым вскочил Геннадий, кинулся к двери. Но дверь была защелкнута на все хитрые замки, и он не сумел их разгадать, завозился, хватаясь то за один кругляк, то за другой.