— Рубашечка у вас ну прямо для наших мест! В Гонконге брали?
— Какая осведомленность, — улыбнулся Знаменский широко, приязненно, выложился для этого малого, еще не зная, как всякий приезжий, кому как себя подавать, и уже не умея, — в растерянности жил, — оценивать человека с первого взгляда, даже полувзгляда, а умелость эта, наука эта им вроде бы была освоена, и давно. Все разлеталось, потери ощущались по всем линиям, он растерялся перед жизнью и знал, что растерялся. Стал путаться: не то говорить, не так себя вести. Вот улыбнулся этому бараночнику, будто королю Иордании. Господи, а он знал этого короля, седенького такого короля, веселостью и даже озорством не пускающего себя в старость. Господи, он знал его, был у него в гостях, в громадной машине с ним сидел, куда-то они ехали веселиться… Вспомнил и не поверил себе. Не было этого! Но все помнилось, вспомнилось. Сожженная зноем древняя земля, путь паломников трех религий, близкие горы, могучие деревья вдоль шоссе и улыбчивый, коротко стриженный, седенький мужчина в простейшей, распахнутой на седой груди рубашечке, но это — король, и то, что он король, понимаешь по одному всего перстню на безымянном пальце, по камушку в том перстне размером с голубиное яйцо. Вон дворец какого-то богача на склоне холма и вот этот камушек. Они в одной цене.
— Ты куда смотришь? — спросил Захар. Они уже ехали по шоссе от аэропорта в город, по изнемогшей от жара асфальтовой полосе, пролегшей извивами между домами-новостройками, в которых слепили, будто плавились, стекла. — Не смотри пока, вот въедем в город, на проспект Свободы, там тебе понравится.
— Не буду смотреть, — сказал Знаменский и поглядел на эти дома-коробки, на землю вокруг, такую же древнюю, как та, еще стоявшая в глазах.
— Не смотри, не смотри, сейчас грянет город.
— Уже успел влюбиться в свой Ашхабад?
— Знаешь, а в нем что-то есть. Привораживает. Многие так считают. Но, конечно, тебе, понаглядевшемуся…
— Мы товарищу покажем такие уголки, — оглянулся Алексей, сверкнув молниями прищуренных глазок, — что… А как вы насчет дам?
— Алексей! — строго одернул его Захар Васильевич, не шутя рассердившись. — Ну бабник, спасения нет!
— Это точно, разные мы, — сказал Алексей. — А в общем-то, все мы бабники. Только один маскируется, тихарит, а другой — душа нараспашку.
— Ты на что намекаешь, это кто же тихарит? — Захар Васильевич даже покраснел от негодования.
— Не о вас речь, Захар Васильевич, начальство вне подозрений. Да вам, дипломатам, и нельзя.
— Что — нельзя? — спросил Знаменский.
— Все нельзя. Закованный народ. А чуть что, на коллегию.
— Это так, — и усмехнулся и погрустнел опять Знаменский. — Это уж точно.
— Дамы, дамы, погубят они нас, — сказал Алексей, старательно крутя баранку, обходил как раз пылящий и зловонный самосвал.
— Это уж точно! — повеселел Знаменский. Нравился ему этот парень. — Но, Алексей, об этом догадались еще задолго до вас.
— А мне какая разница, что кто-то догадался, главное, что я сам догадался. Но поздно. И наука не впрок. Третий раз развожусь.
— Вот такой он у нас, — сказал Захар Васильевич. — Ох, Алексей, займусь я тобой!
— А нас учи, не учи, а мы такие, какие есть. Характер — штука железная. Верно говорю, Ростислав Юрьевич?
— Железо гнется, утверждают.
— Не знаю. Я бы рад согнуться, а смотрю, и опять занесло. Куда, кричу, куда ты меня тащишь?! — это я характеру своему, а он знай себе тащит.
— И затаскивает в очередной шалман, — сказал Захар Васильевич. Погибнет, честное слово. Спасибо, хоть пьет только по выходным.
— А в другие дни водителю нельзя, — сказал Алексей.
— А как же характер? — спросил Знаменский.
— Так я же не пьяница, у меня в другом вопросе катастрофа.
— Ну, понял, ясно. Каждому свое.
— Именно!
А что, если вспомнить, про что они тогда говорили с простейшим и милейшим тем королем, — когда хотел, он был простейшим и милейшим со своими гостями, демократичнейшим был, любил прикидываться, — так если вспомнить, то ведь такой же почти, как с Алексеем-шофером, шел у них тогда разговор. Про женщин, конечно же, и что от них вся морока, и что зарекайся не зарекайся…
— А вот теперь смотри! Город! — торжественно провозгласил Захар. Приехали! — И помолился: — Аллах, пусть будет счастлив сей путник в твоих земных чертогах!
Знаменский глянул. Прямая, широкая улица открылась глазам. Дома за разросшимися кронами карагачей были едва различимы, даль над асфальтом плыла в знойном мареве. Люди, их было мало в этот дневной час, шли по улице, держась поближе к стенам, выискивая тень погуще. Что за люди? Что за стенами этих домов? Он столько видел промельков таких улиц, в стольких успел побывать городах, что улицы и улочки давно слились для него в одну сплошную улицу, а города — большие, маленькие, громадные, — в один сплошной город. Но здесь, среди промелька этих стен и людей, ему предстояло жить, сюда его выбросило на берег.