— А вот себя разлюбил. — Знаменский снова глотнул, разом, одним глотком.
— Да разве виски так пьют? — ужаснулся Захар.
— Иногда с самим собой просто невыносимо оставаться.
— Расскажешь?
— Расскажу. Тебе — обязан. Да ты разве не знаешь? Слухи-то быстрее скорости звука.
— Слухи — они слухи и есть. Врет часто эта информация.
— А, чего там, все правда, хуже не придумаешь! — Стал пьянеть Знаменский, прихватило его виски, помогая самого себя казнить, вот так вот небрежно рукой взмахнуть: мол, все пропало, чего там, но помогая и душу излить, не держать в себе свою беду, разговорить ее, разболтать даже — чего там? — нате, слушайте.
— Может, отложим разговор? — Захар поставил пиалушку, так и не решившись отпить хоть глоток. — В такую жару что за разговор?
— Пьяной исповеди испугался? Я не пьян, Захар, меня не берет, рекорды начал ставить по этой части — не берет. — Знаменский снова налил себе, снова одним глотком, мучительно напрягая горло, выпил. И даже не отдышавшись, на выдохе от огненного глотка, выдохнул: — Проворовался я, знаешь ли.
— Так это называется?
— А по слухам как это называется?
— По слухам, ты растратил три тысячи долларов, которые тебе выдали на приобретение служебной машины. Кинулся у кого-то одалживать. Одолжили, да не те. Вот как по слухам. Детали мне неведомы.
— Детали! Три тысячи долларов я проиграл в гостиничной рулетке в Каире. Играл и раньше. Часто везло. Втянулся.
— Это худо.
— Вот, вот, это худо. Ты «Амок» Стефана Цвейга читал? Что поделаешь, втягиваются люди.
— Литературные ассоциации, Ростик, всякие возможны. Раскольников старушку убил. Но зато князь Мышкин…
— Ладно, к чертям ассоциации. Ну, сходило, поигрывал, всегда был уверен, что далеко себя не пущу. Да три тысячи — разве это деньги? Думал, что перехвачу у кого-нибудь. Там, когда там долго поживешь, как-то все проще представляется. Вокруг-то не наша жизнь, а ты живешь не дома, а там, в их воде плаваешь.
— Ну и как же ты извернулся? Перехватил деньжата у их разведчиков?
— Прикинулись приятелями.
— Ты что, рядовой-необученный?
— Не кори меня, Захар. В теории так, а на практике — эдак. Подвернулись, двое их было, посочувствовали, выручили. Да и что за деньги? О чем разговор, Рони? Меня там так звали, Рони да Рони.
— А у нас Ростик да Ростик.
— Да, да, все в Ростиках хожу. Даже когда исключали из партии, часто Ростиком называли. Как думаешь, в чем дело, почему я, до тридцати двух лет дожив, все в Ростиках хожу?
— Располагаешь. Славный парень, сразу видно.
— Не то говоришь. Вот ты Чижов, тебя бы Чижиком звать, а никогда никто в институте так не называл. Чиж — бывало, а Чижиком — нет. Может, в школе?
— И в школе — Чиж. Да и какой я Чижик, не располагаю.
— Не то говоришь. Ты не хмурься, я еще глотну. Горит голова. Знаменский снова налил себе, снова поднес пиалушку к губам, но вдруг судорожно отвел руку, расплескав виски. — А, не поможет! И вот поймали меня! Потребовали вернуть деньги немедленно. Расписка, протокол. Попытка завербовать. Ну, как маленького! — Эти слова стоном вырвались. — Как новичка! Туристика!
— Почему как маленького? Все логично. Смотрят, попивает советский журналист.
— Все там пьют, о чем ты?
— Поигрывает в рулетку.
— Я не был тут исключением.
— Контактный сверх меры.
— А бывают контактные чуть-чуть?
— Ну, словом, Ростислав, они шли за тобой. Они тебя вели. Так, кажется, это называется? Помнишь, у нас даже целый курс был, правда факультативно, о приемах вербовки?
— Чепуха все эти лекции! Нет, я все же выпью! Или принять душ?
— В самую жару, пожалуй, не стоит. И воду днем не пей. Да ты знаешь, что наше пекло, что ихнее. Но ведь ты на вербовку не пошел, погнал их? Это-то не слух, это так?
— Так. Вырвался, отбился, да, да, отбивался, рванул в наше консульство и с первым же самолетом — домой. Но… Но шум, огласка, пресса, — я и у рулетки был сфотографирован, — расписка эта, три тысячи долга. И кому!‥ Словом, вон из партии, вон с работы, вон, собственно говоря, вообще. Считаешь, справедливо обошлись?
— Трудный вопрос, Ростик. Но я отвечу: справедливо. По сути, ты был близок к измене Родине.
— Громко, не слышу!
— Да, да, к измене Родине.
— Но я отказался, отбился!
— Близок, сказал я, близок.
— Полагаешь, мне теперь нельзя верить?
— Теперь ты громко заговорил. Доверие! Громкое слово. Оно как зал пустой, гулкий зал. Его надо еще заполнить — этот зал.
— И чтобы те, что займут ряды, мне поверили?
— Да. Чтобы пришли и чтобы поверили.
— Здесь, в этом пекле, и предстоит мне завоевывать доверие?