— А почему бросили свою картографию? — спросил Знаменский.
— Долго рассказывать… При случае… Карты эти вам не помешают, Ростислав Юрьевич? Не хотелось бы снимать, уж больно ветхи. Фотографии, лики чужие, я бы снял, а карта не гнетет. Оставляем?
— Даже попрошу вас оставить. Прав Захар, москвич-то я москвич, а города своего почти не знаю. И Кремля Московского не знаю. Про Тауэр, про Нотр-Дам больше знаю, чем про Кремль.
— Теперь поизучаете, — сказал Алексей. — В ночные часы… Если, конечно…
— У кого что на уме, а у тебя, Алексей, все одно и то же, — сказала Лана. — Ну что ты за человек?!
— Обыкновенный, Ланочка. И ты учти, у всех на уме, что и у меня на уме. Одно и то же, тут ты права, одно и то же. Только некоторые маскируются, а я прямой человек.
— Уж ты-то прямой! Как твоя баранка! Круть-верть!
— Условия, Ростислав Юрьевич, без запроса, вперед мне денег не нужно, а вот паспорт ваш понадобится, чтобы оформить временную прописку. Временную во «времянке». Когда будете перебираться? По мне, хоть сегодня. Комната прибрана.
— Сегодня и переберусь, — сказал Знаменский, снова подходя к окну. Завалюсь спать пораньше, а утром — горы.
— Захар Васильевич, поможем? — спросил Алексей.
— Непременно.
— Тогда покатили в гостиницу за чемоданами, прихватим еще там кое-чего, и назад. Прихватим, Захар Васильевич? Полагается отметить, чтобы жилось счастливо.
— Мы-то, может, отметим, товарищ шофер, а тебе нельзя, — сказала Лана. — Права отберут.
— Гляжу, полюбила ты меня, Ланочка, бережешь меня. Учти, я самого Захара Васильевича Чижова вожу. Мы — МИД. Нас не обнюхивают.
— А вот перед богом все равны, — сказал Дим Димыч. Он подошел к Знаменскому, глянул, куда тот глядел. — «А горы…» — повторил толстовские слова. — Да, Ростислав Юрьевич, а перед вечностью все равны…
8
Отмечать переезд Знаменского из гостиницы в дом к Дим Димычу не стали. Уж больно перепад был велик. Из «люкса» во «времянку». И все это почувствовали, даже Алексей почувствовал, когда тащил блистательные чемоданы Знаменского в машину. Перепад, перепад уж больно был велик. Скатывался, слетал человек со ступеней жизни — все это поняли. Увяла и Лана. Да ей и на работу было пора. Захар позвал обедать, но и ему тоже сперва на работу надо было заскочить. Условились, что завтра, с утра, Алексей заедет за Знаменским, привезет его в «Домик Неру» — так в городе звали дом, в котором размещался ныне республиканский МИД. Действительно, дом тот был некогда построен в спешном порядке для Джавахарлала Неру, который должен был прожить несколько дней в Ашхабаде. Но Неру не приехал, а дом сперва приспособили под гостиницу Совета министров, а потом вот отдали МИДу и Республиканскому обществу дружбы. Чижов зачем-то всю дорогу втолковывал эту историю их дома, «Домика Неру», Знаменскому, когда возвращались с чемоданами из гостиницы к «времянке» Дим Димыча.
— А это вот мой домик, — сказал Знаменский. — Каждому свое…
Алексей выгрузил чемоданы, хотел было занести их в дом, но Знаменский удержал его:
— Сам, вам надо на работу спешить.
Лана торопливо чмокнула Знаменского в щеку, шепнула, будто одаривая:
— Разыщите меня!
Провожающие сели в машину, Чижов, добро кивая, замахал своей большой ладонью, Алексей, подражая, улыбнулся, перехватив улыбку Знаменского, а тот все улыбался, улыбался им, уже и машина покатила, свернула за угол, а он все улыбался.
— Вам подсобить? — Неведомо откуда взявшийся, перед Знаменским стоял худой, от рождения в смуглоту прокаленный солнцем мужчина, высокий, сутуловатый, с широкими сухими плечами. Рубаха навыпуск западала в углубление живота. Он был худ неимоверно, одни кости да смуглая, в черноту, кожа. Но руки были сильные, ухватистые, не чахлая, а спортивная худоба ощущалась в этом человеке.
— Ашир Атаев, — представился он. — Друг Дим Димыча. — Он подхватил тяжеленные чемоданы, легко понес к дому. Пока говорил, представлялся, водочный дух ударял в лицо Знаменскому. Этот Ашир Атаев довольно изрядно где-то хватил. Он сразу и показался Знаменскому забулдыгой. Одет был уж очень пренебрежительным образом, рубаха навыпуск и расстегнутая до пупа, штаны коротковатые и пузырями, сандалеты на босу ногу разбиты и с въевшейся в них пылью.
А в дверях стоял Дим Димыч. В маечке застиранной, тоже штанах пузырями, тоже в сандалетах на босу ногу. Но этот был хоть трезвым. И крестик на шее. Философ доморощенный. Правдоискатель. Верующий от смятения перед жизнью. Осколочек русской души, занесенный каким-то вихрем житейским на землю Азии. Легко читался этот человек. Неудачник! Да и тот, что подхватил чемоданы, поджарый этот туркмен, легко читался. Тоже из неудачников! И уж если человек востока так пьет, днем начав, то совсем плохи его дела. Как у тебя, как у тебя самого, Ростислав Юрьевич! Вот потому ты и примкнул к этим. Нет, не комнату во «времянке» снял, а обрел свою среду обитания. Так вот! Ты теперь много ближе к ним, а не к тем, кто укатил на «Волге». Так вот, ты тоже, парень, легко прочитываешься. И прочитали и позвали — вот сюда, на край города, во «времянку». Эти — позвали, те — отпустили.