Знаменский быстро вошел в дом, прошел по коридору, вошел в свою теперь комнату, шагнул поспешно к окну. Не было за окном гор, затянуло даль полуденным маревом. Но они там, неподалеку, за красно-сиреневым вдруг туманцем, они еще откроются.
— Сокрылись от меня горы. «А горы…» — обернулся Знаменский к Дим Димычу. — А не выпить ли нам, братцы? Ну, на троих? Как вы насчет этого? Обмыть же полагается. Деньги есть.
Он поглядел на них, на бедолаг, даря им самую-рассамую из своих улыбок, так же трудно добыв ее, как эти слипшиеся бумажки из узкого кармана брюк. Он поглядел на них, ожидая ответных, расслабленных, смущенно-радостных кивков, готовности повергнуть себя в мимолетность пьяного забвения. Глянул и оторопел, так сухо-зорок был ответный взгляд только что показавшегося ему пьяным, да и явно выпившего, сохлого Ашира Атаева.
Но короток был этот взгляд, будто почудился Знаменскому, а следом, и верно, закивал согласно Ашир, по-пьяному залихватски взмахнул руками, по-пьяному кидаясь в объятия дружбы.
— А я что говорил?! Свой человек! Дим Димыч, есть у тебя?!
— Найдется. Уже и приготовил. Пошли на воздух. Но только я с вами пить не буду. Без меня, без меня.
— На воздух, на воздух! — заторопился Ашир, сутуло устремляясь в коридор, гонимый жаждой.
А Дим Димыч в дверях придержал чуть Знаменского:
— Вы о нем худо не подумайте, Ростислав Юрьевич. С горя пьет. Представляете, был старшим следователем по особо важным делам. Уволен. Как не соответствующий занимаемой должности. Представляете? Легко ли ему, как думаете?
— Думаю, что не очень.
— Да, да, вашему пониманию это теперь доступно. Потому он и потянулся к вам.
— Но ему легче, чем мне. Уволили, ну и что? А вы, Дим Димыч, тоже из уволенных?
— У меня другое… — Дим Димыч поспешно нырнул в коридор, приговаривая: — На воздух, на воздух!
Во дворе, ножками встав по краям арычной канавки, уже красовался маленький, сбитый из досок, столик, на котором навалом лежала всяческая зелень, все дары здешней щедрой земли, лишь ороси ее хоть немножко. Помидоры громадно алели, редиска бело-красные выставляла бока, лук топорщился стрелами, зеленели, кудрявились листочки киндзы, а рядом, на виноградных листьях, заменявших скатерть и тарелки, лежали желтые гроздья раннего винограда, синела, сочась желтым соком, слива, маленькие, из первых, круглились дыни, только-только вошедшие в розоватую желтизну, в свой румянец спелости, а рядом круглились небольшие, тоже из первых, арбузы, тоже робко еще входившие в свой дерзкий зеленый цвет. И цветным показался Знаменскому аромат, витавший над столиком, этот неземной пленительности дух земных плодов.
Ашир Атаев, строго вытянувшись, изгнав сутулость, отрешенно стоял возле столика. Он казался совершенно трезвым, снова ясную зоркость глаз обрел. Но зоркость его темных, вычерненных зрачков, отчетливо круглых, дульцами, была нацелена сейчас не на Знаменского, не на Дим Димыча, не на мир окрест, а в себя самого нацелена, в себя сейчас всматривался этот человек, как оказалось, поверженный и оскорбленный.
— Вот, друзья мои, чем богат… — сказал Дим Димыч и повел рукой над столом. — А бутылка в арыке стынет, не стал ставить, чтобы картину не испортила.
— Да, картина, — сказал-вдохнул Знаменский. — Тут у вас рай, Дмитрий Дмитриевич. Эх, еще бы горы открылись!
— Не нужны сейчас горы, — пробуждаясь, сказал Ашир. — Бутылка сейчас нужна из арыка. — И снова запьянели, заволоклись его в черноту и дульцами глаза. Он выхватил бутылку из воды, обтер об рубаху, высоко поднял, выкрикнул: — Привет тебе, арак из арыка! — Он выкопал стаканчики из-под груды зелени, сноровисто распечатал бутылку, торопливо, но прицельно наполнил стаканчики, вручил и Знаменскому, и Дим Димычу, который не хотел брать, но взял, подчинился.
Стоя, свели стаканчики, выпили. А закусывать не спешили. Просто не протягивалась рука к красе на столе, не решился никто первым нарушить картину.
— Ешьте, друзья, закусывайте, — сказал Дим Димыч. — Вот тут с края и ножички и вилочки. Лепешка вот. Лепешка с базара, сам не пеку. — От лепешки он и отломил, стал жевать.