— Александр Григорьевич, вам не стоит, пожалуй, — сказал Знаменский, глядя, как мучается старик.
— Да, да! Вы правы, правы! — Самохин отдернул от рюмки руку. — А вы пейте! Пейте! Я хоть посмотрю! Мне легче делается, когда смотрю, как пьют. Будто сам пью! Эх, рыбки золотые, подружки мои заклятые!‥ Отгулял, отгулял…
— Слово даю, я не враг вам, чал все снимет, — сказал Меред. — Но лучше не пейте, если не верите. Без веры ни в чем нет радости. А мы давайте выпьем, Ростислав Юрьевич! Какие у вас часы замечательные! «Омега»! Не люблю дорогие вещи. Жена говорит, что дорогая вещь хуже аркана.
— Это из уроков марксизма-ленинизма? — усмехнулся Самохин.
— Именно! У меня замечательная жена! Но я несчастный человек… Поехали!
Они вдвоем выпили, разом опрокинув рюмки, а Самохин схватил свою пиалушку с чалом и стал пить, судорожно глотая. Бедный, бедный старик… Он вдруг вскочил, бодро объявив:
— Идея! Пойду, вздремну часок. Хоть и недолог был полет, но перепад давлений ощутим. К морю спустились, как с горы. Всего часок, и я буду, как огурчик. — Счастливый, что может улепетнуть от этого стола, где все будто помечено было для него скрещенными костями и черепом, Самохин даже помолодел, уверенными стали его движения. — А графинчик с чалом прихвачу. И малюсенький кусочек икорки. Что еще? — Глаза его всматривались и меркли, всматривались и меркли, всюду натыкаясь на скрещенные кости и череп. — Все! Долой соблазны! — Он подхватил графин, пиалушку, отмахнулся в последний миг от тарелки с икрой и бодро, прямо держась, важно ступая, отбыл.
— Долой соблазны… — Меред долгим взглядом проводил старика. — А если их долой, так зачем тогда жить? — Меред перевел свои навыкате глаза, веселые, смеющиеся, на Знаменского. — Зачем, спрашиваю? Ешьте шурпу, дорогой. Ее надо горячей есть. Все надо горячим есть, что снято с огня, и все надо горячим ощущать, что сжал в ладонях… За соблазны! Чтобы не убегать от них! Никогда! До последнего вздоха!
— Где я? В Грузии? — Знаменскому было легко с этим человеком, у которого уже и седина пробилась в крутых завитках его смоляной шевелюры, которому и жилось, наверное, не просто, томил его этот перепад высот в семейной жизни, но веселость жила в нем не наигранная, приветливость была в нем от души.
— Ты в Туркменистане, дорогой! Про Грузию почти уже все известно, землю роют, чтобы еще что-нибудь узнать. Про нас еще почти ничего не знают. Мы загадочный народ. Ты в ссылке у нас? Ну, ну, я знаю. Нами получены все сведения — и о Посланнике этом больном и о тебе. Иначе нельзя, вы будете у самой границы. Так вот, ты пока в ссылке у нас. Много русских, еще до революции, так попадали к нам. И многие, очень многие не умели нас понять. Они считали дни, чтобы уехать. Они жили у нас с полузакрытыми глазами. Что можно разглядеть такими глазами? Зной! Песок! Скорпионов и змей! Но те, кто приехал жить, а не отбывать срок наказания, те начинали любить эту суровую землю, нас, туркмен, начинали любить. И понимать! Мы заслуживаем открытого сердца. Ты как к нам приехал, отбывать или жить?
— Вот и ты, Меред, взял меня за руку и повел, — потускнев, сказал Знаменский. — Все меня учат, все меня учат… Что ж, заслужил. Поделом. А я думал, ты веселый человек, Меред, без учительских этих ноток. Сказалось все-таки влияние жены? Ее наука? Выпьем-ка лучше, раз перешли на «ты». Вот за это и выпьем.
— Обидел тебя? Не хотел. Разве я учил? О, не хотел! Прости великодушно. — Меред, моля о прощении, провел ладонями по лицу и свел их под подбородком. Замер так, нешуточно моля глазами, гася в них веселье, что не легко ему было сделать, ибо веселье, веселость, готовность к смеху укорененно жили в них.
— Прощаю, прощаю. Перетерпеть надо. Полоса!
— А, не простил! Понимаю, тебе трудно. Очень трудно. Думаешь, я не могу понять?
— Не знаю. Ну, понял. Жить-то мне дальше. Я вот про тебя понял, что трудно тебе, хоть ты и шутя жаловался. Но жить-то дальше тебе.
Они глянули друг на друга через влагу глаз, разом вдруг рассмеялись.
— А, тебе тоже нельзя позавидовать! — сказал Меред и покрутил над головой рукой, замысловатое что-то начертав в воздухе. — Жена — дочь министра, скажу, это тоже не подарок!
— Все знаешь про меня.
— Все! А как же? На самую границу повезем. Слушай, а я тоже азартный, в очко однажды двести рублей проиграл. Хотел тельпек еще проиграть, но друг не дал, оттащил в сторону, кушаком связал руки. Он был сильнее меня. У тебя там рядом не было сильного друга? В Каире?