Да, совсем такой же фургончик, в каких возят заветную жратву, стоял перед входом в магазин, но только с одной странностью: зарешечено у него было оконце над задней дверью. И это вот зарешеченное оконце и собрало вокруг фургона толпу. Ждали.
Вывалился, кривоногим став, из дверей Белкин. Не удар ли хватил? Лицо замерло, руки повисли, ноги загребают. Геннадий подскочил к нему, крепко взял за локоть.
— Видал? — поглядел на него поширенными глазами Белкин. — Наручники видал? Это что же, всех теперь так?
— По заслугам.
— Ты молчи, молчи, парень! От сумы и от…
Раздалась толпа у дверей, вывели строгие штатские молодые люди человека в белом и с белым лицом. Подвели к фургону, распахнули перед ним створки двери. Со стороны поглядеть, почет оказывают. Даже подсадил один, поддержал. Из глубины фургона человек в белом оглянулся, кого-то выискивая в толпе белыми глазами.
Белкин нырнул за Геннадия. Створки двери сомкнулись. Стронулся, покатил фургончик.
— Вылезай, уехали, — сказал Геннадий. — Другом тебе был?
— Какой друг?! Какой еще друг?! Я бы его собственными руками задушил! Белкин выскочил из-за спины Сторожева, кинулся прочь от магазина, вспомнив свою пробежечку, но с таким ускорением побежал, что Геннадий едва его настиг.
— Куда теперь?
— Беги к Кочергину… Скажи ему, что случилось… Про наручники, про наручники не забудь…
— Да не гони ты так, не рви стометровку.
— Скажи, что Митрич успел шепнуть мне… Вот эти слова… Не спутай… Он шепнул: «Шорохов жив… его работа… предупреди…»
— Сам и скажешь. Да не гони ты! Никак не приноровлюсь.
— Нет, мне в этот дом теперь нельзя! Нет, я теперь побегу, побегу, побегу…
Белкин свернул в переулок, не в тот, каким шли к магазину, а в другой, в противоположный.
— Да куда ты?
— Еще проследят, поплутаем… Не заметил, они меня не заметили?‥ Когда Митрич ко мне качнулся, они не обратили, не усекли меня?‥ Не заметил?‥
— Слушай, не паникуй. Если виноват, все равно достанут. Не паникуй, противно с тобой рядом бежать.
— А ты и отваливай от меня, отваливай. Незачем нам вместе.
— А записка? Куда ее теперь?
— Отдашь Кочергину. Он писал, не я писал. Порвет. Опоздала записочка. Я — предупреждал! С бабой, вишь, время глушит! Зажмурился!
В том переулке, в который они заскочили, на углу, где сбегались еще два переулочка, стоял фруктовый павильон, новенький, сверкающий пластмассой и стеклом. В нем шла торговля. Трещали раскрываемые ящики — подсобляли бойкие мужички, — а в ящиках чернел, желтел, розовел виноград. И будто небо заголубело над павильоном, будто море проглянуло синее за его ядовито-зелеными стенами. А воздух в переулке стал терпким, мускатным. Торговала женщина, под стать этому на миг югу, на миг морю. Броско-красивая, яркая, даже избыточно яркая. Пышные волосы в красных заколках. На сильной шее всякие-разные золотые цепочки, на пальцах с красными ногтями приметные и издали перстни, запястья, как наручниками, скованы браслетами. А вот платье было на ней черное, траурно черное. И косынка, в азарте торга сползшая на плечи, была черной, траурной.
— Видали, он ее намахал, а она по нему траур нацепила! — Белкин даже повеселел на миг. — Видали! — Он кинулся к павильону, растолкал очередь, крикнул продавщице: — Да сними ты траур, глупая женщина! Жив он! Вы́ходила его та баба белесая! — Сказал и припустил в сторону.
А продавщица, уронив полные руки, замерла, прикусив яркие, с поплывшей помадой губы. И в очереди все стихли.
— Жив… — Но она не знала, эта женщина, радоваться ли ей, нет ли, она растерялась, чему отдать сейчас душу. Вот только косынку догадалась сдернуть. И принялась за работу, потускнев, постарев лицом.
— Кто жив-то? Про кого ты ей? — настиг Белкина Геннадий, следуя за ним скачками, как прыгун какой-то. Тот — семенил, этот — скакал, со стороны смех, да и только.
— Шорохов жив! Павел Шорохов! Я же тебе велел передать.
— А кто он — этот Шорохов? Чего вы так его испугались?
— А это тебе пусть наш Рем объяснит. А я побежал, побежал, побежал… Белкин прикрикнул на Сторожева: — Да не гонись за мной! Отстань, кому говорят!