Мне все приснилось, растерянно произносит она в никуда. Мне все приснилось, кричит она и бросается ему на шею. Значит, и у меня все в порядке, думает он, пытаясь обрадоваться. Но в груди напрягается какая-то странная мышца, и он замечает, что обрадоваться не удается. Он замечает, что шел по лесу всю ночь, брюки насквозь промокли, лицо исцарапано ветками, а запасного выхода как не было, так и нет. Так нечестно, вот засада, думает он, и ему становится холодно.
Но она прижимается к нему, все еще ничего не замечая. Случайно касается рукой ранца у него за плечами, и на секунду замок на клетке внутри нее издает скрежет, а сама клетка содрогается. Возьми да выпусти ее, шепчет она, глядя ему через плечо, чувствуя, как по жилам, словно алкоголь, растекается приятная усталость. Он отталкивает девушку и сердито топает в сторону остановки. Она растерянно садится на камень и снимает насквозь промокшие чулки.
Не проходит и пяти минут, как он возвращается, и она с удивлением смотрит, как он со всех ног бежит к ней. Наверное, что-то случилось, думает она, и ей становится немножко страшно, совсем немножко страшно. Он подходит ближе, и она видит, что от возбуждения на его щеках расцветают огненные цветы. Он подходит еще ближе, и она видит, что и глаза горят огнем, но при этом смотрят в одну точку невидящим взглядом. Он останавливается прямо перед ней и смотрит на нее сверху вниз, но она знает, что на самом деле он ее не видит. И все же ее удивляет его странная сдержанность, когда он очень тихо говорит ей:
— Ты ведь часто ездишь по этой дороге, а?
— Да.
— Знаешь все остановки как свои пять пальцев, а?
— Да.
— Значит, знаешь, что есть остановка под названием Лонгторп, а?
— Не-е-ет.
— Эта остановка такая маленькая, что ты, наверное, ее даже и не замечала.
— Да.
— А что бы ты сказала, если бы знала, что она называется Лонгторп?
В отчаянии она кричит в тишину: да к чему ты клонишь? Я не понимаю!
С ледяным спокойствием он наклоняется, закатывает промокшие штанины и говорит: к тому клоню, что нет смысла бегать в поисках упавших с поезда старух на ветке, по которой идут поезда на Нюнэс, если они упали с поезда, идущего в Сёдертелье. К тому клоню, что знай и люби свой край. Жаль, что ты не знала, что в этом месте смыкаются две ветки. Вот я к чему клоню.
А потом он бьет ее по лицу, она стонет от боли и падает с камня в мокрую от утренней росы траву. Решившись приподнять горящее лицо, она видит, как он с бешеной скоростью несется прямо по путям, а за плечами подпрыгивает ранец. На бегу он хохочет — хохот извергается из него как фонтан, и, когда лес сжимает железную дорогу в кулак, хохот превращается в узкую плеть крика, которая повисает в ясном голубом воздухе, готовая вот-вот обрушиться на девушку. Солнце поднимается выше, высушивая всю траву, кроме пятна, на котором лежит ее тело. Она не плачет, ни о чем не думает и не видит снов. Просто лежит без движения в траве под ольхой, и сначала солнечные лучи едва согревают ее, потом омывают теплом, а потом обжигают беспомощно вытянутые ноги, неподвижно застывшее под легкой одеждой тело и дрожащий затылок, словно направляя лучи через лупу с перламутровой рукояткой.
Да, вот как бывает, когда после короткой летней ночи наступает день.
Мы не можем спать
Нет, мы не можем спать. Нас восемь человек, мы лежим на койках в огромном бараке, рассчитанном на двадцать солдат, остальные на учениях. Но мы не можем спать не из-за того, что комната слишком большая. И не из-за того, что между казармами стоит фонарь и поливает нас резким светом. И не из-за гулких сигналов к отбою, разносящихся между казармами в десять вечера. И не из-за больших машин, которые по ночам ездят под окнами, грохочут и не дают нам уснуть. И даже не из-за того, что завтра нас могут вызвать к майору и пропесочить за то, что плохо моем пол в коридоре.
Мы не можем спать совсем не из-за этого. Просто когда дневальный гасит свет после отбоя и мы забираемся под пыльные шерстяные одеяла, все вдруг замечают, как из щелей в полу пробивается слабый, колючий запах ужаса. Мы пытаемся защищаться от него. С головой прячемся под одеяла, затыкаем уши ледяными после посещения комнаты для умывания руками. Но очень быстро сдаемся: не пролежишь же всю ночь, с головой укрывшись шерстяным армейским одеялом. Так и задохнуться можно, не ровен час.
И тогда мы вздыхаем, потягиваемся и вдыхаем сырой казарменный запах, который не меняется в зависимости от времени года: немного пота, немного ваксы, немного ружейного масла, немножко конюшни, которая здесь была до того, как появились мы, а остальное — пыль. Такое ощущение, что тут постоянно кто-то ходит с метлой и взметает в воздух пыль со всех люков, с пола, в коридорах и штабах. Мы лежим и дышим воздухом 1909 года, как его окрестил один шутник еще в те времена, когда нам удавалось уснуть.