Мы молча замерли в койках, когда Джокер закончил свой рассказ, и с этого момента мы все стали относиться к нему с особым уважением. У большинства — да что там, у всех нас — ничего примечательного в жизни не случалось, ничего такого серьезного, о чем стоило бы вот так обстоятельно рассказывать. Мы лежали, перебирая в памяти авантюры, рабочие места, пытались представить, что у нас есть какой-нибудь знакомый вроде Пелле Упсальского, но как ни пытались, на ум нам никто не приходил. Можно, конечно, сказать, что рассказ произвел на нас столь сильное впечатление из-за царившей в бараке атмосферы, из-за того, что мы хоть ненадолго освободились от мучительного страха, но на самом деле даже в более нормальной ситуации, думаю, мы бы слушали его, затаив дыхание.
Некоторые из нас лежали в койках и отчаянно завидовали человеку, который оказался таким хорошим рассказчиком, поэтому думаю, что Весельчак просто от зависти впоследствии утверждал, что заснул посреди рассказа про Пелле Упсальского, потому что как раз заправские остряки, которые за словом в карман не полезут, обычно не очень-то хорошо умеют рассказывать серьезные истории, в которых есть какой-то смысл.
Наверняка именно от зависти следующим заговорил Сёренсон, маленький бывший моряк с острым носом. У него, кстати говоря, все было какое-то острое: колючий лоб, резко очерченный нос, подбородок вперед торчит, как козлиная бородка. Роста он был небольшого, худощавый, и все острое, как нож, — плечи, колени, локти, а острее всего голос. Визгливый и писклявый, как у старухи, но было в нем что-то такое, отчего никто никогда над ним не подшучивал. Что-то, внушавшее уважение, несмотря на довольно-таки жалкий внешний вид. Уважение, может, и не самое подходящее слово, но, как только он подходил и что-нибудь спрашивал или просил о чем-то, все как-то вздрагивали. Может, просто потому, что он раньше был моряком и это придавало ему особую ауру, хотя не сказать, чтобы он этим хвастался, по крайней мере не напрямую. Так-то мог прихвастнуть, но, по крайней мере, никого это не раздражало.