Мы ложимся ничком на пол, вжимаемся лбами и ждем следующей волны бомбежки. Но она не приходит, сгустившиеся тучи тревоги рассеиваются, остается только зловещее жужжание и треск. Потом раздался звук, которого мы раньше не замечали, он заглушил все остальное, и мы удивленно переглянулись, медленно встали и обнаружили, что целы и невредимы. Тут до кого-то из нас дошло, что этот звук не снаружи, а внутри комнаты, и тогда мы поняли, что это старик захрапел во сне.
Мы над этим тихонько похихикали, да и подошли к нему на цыпочках: он лежал в углу комнаты, завернувшись в теплое одеяло. Где-то довольно далеко начали рваться бомбы, комнату заливал лунный свет, потому что одеяла с окон давно сорвало, а мы стояли и смотрели, как он всхрапывает и что-то бормочет во сне. Старик заворочался и сбросил одеяло, но мы тут же накрыли его снова, чтобы он не проснулся. Где-то далеко в лесу гремела канонада, а мы встали вокруг спящего старика и охраняли его сон, будто ничего важнее на всем свете не было. Война будто отступила на второй план, будто нет ничего важнее того, чтобы старик не проснулся, будто если он проснется, мы точно проиграем в этой войне.
На пару минут все стихло, а потом прямо над нами раздался оглушительный свист, и через секунду началась канонада, да так близко, что показалось, будто из нас вдруг высосали весь воздух вместе с легкими — казалось, что с каждым разрывом бомбы взрывается и голова. У нас начинается паника, и тут мы слышим гогот, но решаем, что нам показалось, а в следующую секунду вылетают окна, осколки попадают в стены, падают на пол. Мы благодарим Бога, что не стояли у окон, все стихает, до нас доносятся стоны старика, и мы обеспокоенно склоняемся над ним. Веки подергиваются, но глаза закрыты, он ворочается, что-то стонет вполголоса, и мы понимаем, что он все-таки не спит. Один из испанцев наклоняется к нему и что-то шепчет на ухо, спокойно и ласково, и мы видим, как старик обмякает, погружается в сон и снова храпит. Тогда мы осторожно подходим к окну и видим, что в сарай попали.
Собираем обломки досок и остальной хлам, влетевший в дом, убираем все, выбрасываем. Гудение аэропланов отдаляется, мы выходим во двор и видим, как они исчезают за луной, словно серебряные мотыльки. Все закончилось, и мы отправляемся на поиски наших товарищей. Они разными путями возвращаются в деревню, и вскоре мы понимаем, что потери невелики, потому что большинство наших оказались смекалистей нас, выставили караульных и успели укрыться в лесу еще до первой волны. А вот деревне досталось — кругом сплошные руины, пятеро наших товарищей попали под пулеметный огонь на единственной улице и погибли. Мы похоронили их в поле на окраине деревни, винтовки положили на могилы вместо памятников.
До рассвета мы бродили по деревне, оценивая масштабы разрушений. Никогда я не видел такой интенсивной бомбежки — старик-то наш чудом божьим уцелел, думали мы. Большинство домов рухнули, в кроне одного из кипарисов застрял столик на трех ножках. Вся дорога в воронках от взрывов, а одна бомба, видимо, попала в место залегания грунтовых вод — воронка заполнилась водой до краев, хотя лето стояло засушливое.
Наконец мы вернулись в дом к старику. Солнце уже взошло, совсем рассвело. Мы стояли и смотрели на дом, на разруху вокруг, и тут скрипнула дверь, чудом уцелевшая под ударами врага. Через секунду в проеме показался старик — в тех же брюках, рубашке, шляпе и сандалиях. Только вот под мышкой у него корзинка, мы туда заглянули, а там — корм для гусей. Старик стоит, щурится на солнце и идет к воронке, образовавшейся на месте сарая. Тут мы замечаем, что от дверей дома до сарая по траве протоптана дорожка. И только когда мы видим, как осторожно он ступает на дорожку, как будто ноги-то у него из костяного фарфора, понимаем, что он ничего не видит, но так привык ходить этой тропинкой, что мог бы и во сне прийти к своему сарайчику. Время от времени он спотыкается об обломки досок, но еще не понимает, что все это значит, поэтому просто терпеливо приподнимает ногу, перешагивает и идет дальше. И тут мы все разом понимаем, что сейчас случится, и замираем, затаив дыхание.
Старик подходит к месту, где тропинка упирается в воронку. Ставит корзинку на землю, поправляет шляпу — надо ведь выглядеть как полагается, когда идешь с утра кормить гусей, — протягивает руку к щеколде. Мы видим, как дряхлая исхудавшая рука шарит в воздухе, как он в изумлении поднимает взгляд, моргает и наконец понимает, что произошло. Видим, как он цепенеет, боимся, что сейчас его от неожиданности хватит удар. Но оцепенение быстро проходит, в бешенстве он срывает с себя шляпу, швыряет на землю, начинает топтать ее и кричать что-то по-испански. Гуси, гуси мои, кричит он, продолжая прыгать на шляпе, нас даже не замечает, хотя мы стоим на улице перед домом, в двух шагах от него.