Но тем утром физподготовки по расписанию не было — ленивая перекличка, да и всё тут. И никто не понимал, зачем для этого строиться в две шеренги. Нельзя сказать, что эти построения у нас дисциплинированно проходили. На самом деле мало что так роняет моральный дух и разлагает, как порядок в военном смысле этого слова. В обычной жизни порядок как бы предполагается, а вот в военной службе его надо навязывать, предписывать бесконечными постановлениями, регламентировать каждую минуту, и это все кажется таким глупым, что не смеяться над этим просто невозможно. Наверное, поэтому даже самые дисциплинированные и порядочные из нас медленно, но верно превращались в нерях и лентяев, стоять по стойке смирно не могли, заметали мусор под шкафы и неаккуратно заправляли койки — ведь для этого был специальный циркуляр, отпечатанный в трехстах экземплярах, где подробно разъяснялось, как нужно действовать, заправляя принадлежащую государству железную койку.
Деморализация в том, что касается порядка, неуклонно растет, и если долго оставаться в казарме (в полевых-то условиях оно все по-другому), то начинаешь относиться к работе совсем не так, как на гражданке. Там все понятно: хочешь жить — надо работать, работа — занятие уважаемое, а когда работа как у нас — целый день с восьми до пяти подметать казарменные коридоры и остальные помещения, то отношение к работе тоже складывается соответствующее. Поэтому мы знаем, да и вообще все знают, что занимаемся мы делом бессмысленным и никому не нужным и что, хотя нас всего шесть человек, можно с этой работой справиться в три раза быстрее. Просто в оборонке мы никому не нужны, но раз уж нас призвали, не отправишь же домой раньше положенного срока.
Процесс деморализации также включает в себя отношение к карточным играм, мошенничеству и супружеской верности. Если у нас и были какие интересы на гражданке, тут они куда-то пропадают, и мы перестаем вообще чем-либо интересоваться, кроме изобретения новых уловок, чтобы не подметать коридоры, новых игр, чтобы убить время, и новых способов занять у кого-нибудь деньжишек. Единственное, что не подвергается деморализации, — товарищество. Напротив, никому не сочувствуешь так искренне, как человеку, вместе с которым врешь и изворачиваешься, вместе с которым тебя поймали на горячем и наказывают, вместе с которым на тебя орут и ведут на гауптвахту.
Такое длинное отступление необходимо, чтобы стало понятно, в какое отчаяние мы впали тем утром, когда нам сообщили новость. Мы и раньше-то были слегка в отчаянии от всего этого недосыпа, нам много не надо было, чтобы рухнуть в бездну с головой. В общем, стоим мы в две шеренги, перекличка почти закончилась, и тут по коридору стучит сапогами дневальный. Мы все ввосьмером тут же поняли, что он по нашу душу, и не ошиблись. Дневальный у нас был сержант, неопределенного возраста с виду. Его, если честно, даже жалко было, потому что он был из тех, кто считал, что в Швеции — кастовая система, прям как в Индии, и что военная каста — считай, что махараджи, или как они там у них называются.
Короче говоря, он орет «смирно», как будто нас тут целый полк, а не каких-то жалких двадцать человек, показывает, чтоб мы шли в казарму, ну а остальные ухмыляются нам вслед и шуточки отпускают, понятное дело. Вот тут-то у нас и случился шок. Мы-то ожидали строгой выволочки при всех за то, что болтаем по ночам, поэтому даже ухом не повели, когда он на нас стал орать. А вот когда он сообщил, что перетащит свою койку к нам в роту и будет спать с нами в одной комнате, пока мы не научимся держать язык за зубами, — вот тут-то мы вздрогнули, и до нас медленно дошло, что нас ждет долгая бессонная ночь. Долгая ночь наедине с тишиной и этим слабым, липким запахом ужаса, сочащимся из щелей в полу.
Мы впали в отчаяние, стали сходить с ума, хотя, конечно, не сразу. В течение дня мы постепенно приходили в бешенство, и к середине дня — а то была среда и нам было положено увольнение — мы уже стали опасными. Все нормальные люди становятся опасными, когда у них в жизни случается что-то вроде того, что стряслось с нами. Страх проник в каждую нашу клетку и овладел нами, а никого опасней, чем охваченный страхом человек, не бывает на этом свете, истинно вам говорю.
В тот день мы работали как обычно — ну то есть работой мы это давно перестали называть. После построения мы надели так называемые «столовские рубашки», похожие на мешки из-под муки, только поменьше — в других в государственные столовые вход воспрещен. Обычай напяливать на себя такие рубашки прижился и в военной среде. Потом всей толпой пошли через двор к столовой, и Гидеон тоже с нами, мы и думать забыли о том, что ему устроили. Говорили, как всегда по утрам, мало, но настроение было так себе — вот об этом-то мы и молчали. Молча поднялись по лестнице, потопали по каменному полу через огромную столовую с мрачными стенами, серыми колоннами и длинными рядами столов со скамейками, которые выглядели так, будто заблудились в этом огромном пустом зале. Вдоль одной стены шла длинная загородка вроде тех, что ставят на аварийных пешеходных переходах, а за ней извивалась длинная очередь к раздаче, похожая на серую змею, потому что все были одеты в одинаковые серые рубахи. У загородки стоял капрал и отрывал купоны с карточек, которые ему протягивали стоявшие в очереди. Этот капрал должен был следить, чтобы все были в рубахах и аккуратно причесаны, ведь иначе вся военная машина рухнет. А еще это важно потому, что в похлебке не положено находить ничьих волос, кроме поварских.