Ростом Попугай даже ниже самого маленького барабанщика из оркестра, а вот по толщине даст фору майору, но толстяком его при всем этом не назвать. Выглядит он так, будто его просто сплющило. Голос крикливый и визгливый, а бóльшую часть гротескно сплющенного лица занимает гигантский мясистый блестящий нос. Мы с равнодушным видом стоим у окна и смотрим на его огромные красные веснушчатые ладони, безвольно свисающие вниз, будто к ним привязали гири. Сёренсон ухмыляется той самой колючей ухмылкой, от одного взгляда на которую с души воротит, сплевывает на подоконник и поглаживает пряжку ремня, словно это револьвер. Проверка окончена, солдаты, щелкая каблуками, выстраиваются в колонну и маршируют по гравию. Только Попугай, сцепив руки на груди, словно огромное сердце, с трудом тащится к скамейке под нашим окном и плюхается на нее. Жара стекает через огромное сито солнца. Пыль поднимается все выше и выше вокруг уныло бредущих серых волов и приглушает звуки, превращая выкрики командиров в сдавленные вскрики. Два тяжелых грузовика, груженных зенитками, осторожно, словно по стеклу, ползут через двор и исчезают за воротами, покачивая кузовами. Сёренсон присвистывает сквозь острые передние зубы и бросает окурок прямо на сидящего под окном Попугая, но промахивается мимо пухлого затылка, и окурок тлеет на выжженном солнцем газоне.
За спиной снова громко хлопает дверь, раздается скрип сапогов — тревожный сигнал. Когда старшина Болл выходит в коридор и, насупившись, глядит на нас своими совиными глазками, у нас уже вовсю кипит работа. Сёренсон, Патлатый и Балагур спрятались в сортире и гремят мусорными баками. Весельчак Калле сидит в кладовке и шуршит списками экипировки, Джокер с Эдмундом делают вид, что двигают шкаф в другой конец коридора. Гидеон и Писарь пошли в город купить газет — у них-то рабочий день начинается только в девять.
Желтый и пыльный день, с красными отсветами, прогуливается по казарменным коридорам. В помещении жарко и душно, крыши истекают потом. До нас доносятся пулеметные очереди пишущих машинок. Машинистки снуют туда-сюда между кабинетами. Мы опираемся о метлы и обсуждаем каждую барышню на предмет шансов затащить в койку. С ведрами в руках мы идем прям как сеятели, посыпаем пол коридора опилками. Потом наши метлы метут своими волосами тщательно отмеренные поверхности — мы сами их тщательно отмерили, чтобы хватало на долгий желтый день. В сортире ледяные струи воды вырываются из черных шлангов и бьют в тщательно закрытые окна, заросшие плотной паутиной, потом жжем в вытянувшей по стойке смирно буржуйке бумагу и влажные опилки, пока пряный дым не начинает просачиваться через замочную скважину в комнату майора. Ближе к обеду мы ласково и почтительно гладим стоящие в коридоре шкафы по головам влажной тряпкой, а потом, с сознанием выполненного долга, молча идем через двор, отчаяние прячется в наших карманах и сжимает нам горло. От солдатских сапог над двором постоянно стоят облака пыли, потому что поднимать ноги повыше большинству лень. В лучах брызжущего светом солнца дула пушек поблескивают матовыми негритянскими глазами. Все звуки окончательно проснулись и балансируют на грани с криком. Лошади стоят в конюшне, в кузнице звенит наковальня, лезвие пилы впивается в горло наступившему дню. Ряд соединенных между собой цепью орудий медленно перемалывает челюстями пыль, а день шагает дальше, желтая медь медленно сменяется алюминием. Мы сидим в роте, играем в покер на костях на подоконнике. Шестерки подмигивают, словно глазки новорожденных, эти равномерно расположенные кружочки своей геометрией вызывают глубокую печаль, а головокружительные пятерки удивленно глядят на нас, выпрыгивая из потных рук. Мы играем молча, стиснув зубы крепче обычного, и дело принимает серьезный оборот быстрее, чем раньше. Напротив нас враг, и пять кубиков шуршат в его ладонях. Мы знаем, что это все от отчаяния. От нашего отчаяния пахнет обидой и подозрительностью, и это сказывается на игре. При каждом броске мы жадно смотрим, как катятся выпадающие из ладони кубики, хотя ставка-то всего десять эре. Потом, беспощадные и жестокие, идем в кафе у церкви, встаем за игровые аппараты и засовываем пули в противника. Так и проходит день. Монетка солнца почти касается крыши. Достопочтенная послеобеденная вялость опускается на землю медленно, словно сова. Грузовики, гудя моторами, снова заезжают во двор. В парке раздается злобный щебет выстрелов, струйки светлого пряного дыма сочатся сквозь кроны деревьев. В подвале кухни гремит посуда. С верхнего этажа одной из казарм сбрасывают туго набитые грязным бельем мешки. Они вяло шлепаются в кузов грузовика, как раздувшиеся тюлени: пролетают три этажа, а потом с робким, едва заметным стуком попадают прямо в цель.