Первые отряды возвращаются с Йердет после учений. Головы поникли, словно цветы, которые долго не поливали. Хлесткие приказы командиров отскакивают от этой толстокожей усталости. Алюминиевый день близится к увольнению, и огромный утюг в окне медленно нагревается. Молча, без обычных шуточек, мы выносим гладильный стол и, злобно поглядывая друг на друга, начинаем заглаживать складки на гражданском обмундировании. Сегодня мы не брызгаемся водой, не пихаем друг друга локтем в бок — мы все надели маски, как будто выяснили, что кто-то из нас мухлюет в покер, но так и не поняли кто.
Двор казармы вдруг наполняется оглушительным скрежетом и звоном. Приклады глухо стучат о брусчатку, железные набойки на каблуках перемалывают песок. Раздается звонкое ржание лошадей, крупы блестят от пота, кони грациозно гарцуют на гравии, издаваемые ими звуки смешиваются с низким урчанием военных грузовиков, с трудом взбирающихся вверх по холму, и все это происходит на относительно небольшой площади. Связные на громоздких армейских велосипедах выписывают восьмерки по двору, подпрыгивая на выбоинах и лавируя между рядами пузатых пушек и более изящных зениток. Перед столовой снова вырастают серые очереди.
Пора забирать увольнительные. Их выдает старшина Болл, и он считает это вершиной своей военной карьеры. Старшина Болл — человек опасный, как и все люди, которые относятся к себе слишком серьезно. Поскольку его опасность обратно пропорциональна тому, что в нем можно воспринимать всерьез, для окружающих старшина Болл опасен, как граната с выдернутой чекой, ведь он считает, что его великая миссия состоит в том, чтобы надзирать за шестью уборщиками и следить, чтобы они надлежащим образом посыпали дощатый пол казармы опилками, и к миссии своей он относится невероятно серьезно, с фанатичным догматизмом. В те дни, когда нам положено увольнение, он выглядит как святой отец, щеки пламенеют от экстаза, глаза торжественно сияют, а весь объем тела вываливается за подлокотники кресла и становится совершенно непропорционален комнатушке. Болл выдает разрешения на увольнение длинной, пребывающей в нетерпении очереди. Увольнение не является неотъемлемым правом солдата, повторяет он каждому недостойному его внимания номеру, проходящему мимо и забирающему разрешение, каждое слово весит несколько центнеров. Нам восьмерым он говорит эти слова с особым упором.
Твою ж мать, говорит Сёренсон, когда мы выходим в коридор, и опускает голову, словно бык, готовый поднять тореадора на рога. Медленно, нога за ногу, мы идем по пустому коридору, и пустота берет нас за горло, пытаясь задушить. Подбитые железом сапоги стучат по немой лестнице. Окна казармы блестят в закатном солнце, словно огромные коровьи глаза. У стены ошивается собака с грустно обвисшим животом. Отчаяние гонит нас на двор, где по выходным всегда пусто и тихо, мы проходим через плохо охраняемые ворота, идем мимо надутых, как бульдоги, парадных пушек, проходим по пустынному голому двору, где одинокими островами стоят будки караульных. Над нашими головами, прямая как палка, возвышается церковь Святого Оскара.
Молча мы переходим улицу Нарвавэген, украшенную застывшими конными статуями и покосившимися поленницами, спускаемся к мосту Юргордсбрун. Полуголый байдарочник на зеленой байдарке разрезает воду на коричневые полоски острым веслом.
Кто-то из наших плюет в воду. А потом мы внезапно расстаемся, как будто державший нас вместе обруч взял и лопнул. С равнодушным выражением лица мы тихо прощаемся друг с другом и расходимся в разные стороны, небольшими группами или по одиночке, потому что нами движет отчаяние.
Зеркало
Раскаяние наступает от отчаяния. Когда ужас берет свое, одни впадают в отчаяние. У других, наоборот, все проясняется в голове, и они все осознают с особой лихорадочной остротой, присущей загнанной в угол жертве. То, что раньше казалось важным, лопается, как воздушный шар. Тот, кто совершил ошибку, одержим раскаянием, заядлый спорщик превращается в фанатика, а мыслитель — благодаря страху — решается или, скорее, оказывается вынужден оставить свои позиции и броситься в неизвестное.