Вдруг этот старик и правда майор, устало подумал Балагур, глядя на ружья. Его слегка шатало, а шляпа стала ужасающе маленькой и давила на виски. На плетеном стульчике сидела толстая белая собачонка с навостренными ушами. Старушка щелкнула пальцами, звук был словно на сухую ветку наступили, и собачонка тут же скатилась на пол, словно пушистый шар для боулинга. Скрипнув, распахнулась огромных размеров дверь цвета слоновой кости, недвусмысленно намекавшая на бренность земного существования. Собачонка, изо всех сил виляя хвостом, вбежала в комнату, а старушка посеменила за ней, словно крыска, скрывшись в огромном дверном проеме, который на поверку оказался отдельной маленькой комнатой с люстрой. Со стены на входящего непроницаемыми глазами, похожими на горошинки перца, смотрела лосиная голова. Рядом висело зеркало из дешевого стекла, но в массивной старинной раме, старинней самой старины. Зеркало было огромных размеров, и если смотреть на свое отражение, можно было представить себя персонажем портрета XVIII века. Если посмотреться в такое зеркало с нечистой совестью, то совесть наверняка заглянет через твое плечо, стремясь тоже оказаться на портрете.
Отражение сразу же заворожило Балагура. Ему показалось, что зеркало — своего рода пункт досмотра, который нужно пройти, чтобы быть допущенным в следующую комнату. Он дошел до той стадии, когда любые безумные желания казались совершенно нормальными и не воспринимались на интеллектуальном уровне всерьез. Поэтому он встал перед зеркалом и очень удивился тому, что увидел в нем, — вообще не узнал себя. Это, наверно, досмотрщик, подумал он, и принялся рыться в памяти в поисках личного номера. Но пока он искал, человек в зеркале постепенно начинал казаться ему все более и более знакомым, будто запотевшее окно кто-то протер.
Первая реакция оказалась крайне болезненной: твою ж мать, это что, я?! В страхе и растерянности он разглядывал огромный бугристый подбородок с синеватыми тенями. Потом его охватило отвращение, и ему захотелось разбить зеркало к чертовой матери, но рама внушала ему такое уважение, что он сдержался. Затуманенный взгляд подчеркивал покрасневшие, воспаленные скулы, и в конце концов ему стало казаться, что это огромные пятна варенья. К горлу подступили рыдания, он вдруг заикал и упал почти на метр в колодец жалости к себе. Хотелось развернуться, сбежать по лестнице, вылететь в ночь и бежать, бежать куда глаза глядят, желательно в какой-нибудь дремучий лес — вот как он себя чувствовал в этот момент.
Тут он решил пролистать скучную книгу доступных ему настроений и вдруг услышал фортепьяно — звуки пили тишину большими глотками, доносясь из-за тяжелой драпировки с золотистыми шнурами, за которой только что исчезла вся компания. Его обуяло чувство долга, придавив макушку тяжелой плитой. Черт побери, не могу ж я стоять тут столбом, раз уж люди меня пригласили, подумал он и почувствовал себя очень ответственным человеком.
Раскланявшись с собственным отражением, он начал искать вход в широкой драпировке и вскоре оказался в огромной комнате, напоминавшей небольшую площадь, на которой, правда, разрешили парковаться автомобилям. Всю поверхность пола занимали столы, по крайней мере, Балагуру так показалось. Столы и столики, из ореха, дуба и мореной березы, столы всех возможных предназначений: для еды, для питья, для игры в шахматы, для игры в бридж, для шитья, для граммофона или цветочных композиций, и даже с резными полированными свинками по краям — наверное, для мясника-факира.
Там, где не было столов, стояли стулья, а там, где не было столов и стульев, стояло фортепьяно. В центре мебельной мозаики оно алчно открывало рот, обнажая пожелтевшие лошадиные зубы. За фортепьяно сидела девушка, которой не хватало чувства стиля. Сзади на ее платье был треугольный вырез, и рука Патлатого словно невзначай то и дело оказывалась у нее на спине. Под ее пальцами лесенками бегали ноты, иногда наступая друг другу на пятки и подвывая.
В другом конце комнаты каким-то чудом примостились трое человек: девушка в перчатках, бодрая старушка-куколка и толстяк в домашнем халате, с багровым затылком и блестящей лысиной — видимо, торговец. Троица играла в карамболь. Старушка, явно игравшая лучше всех, защищала сразу две стороны и семенила вокруг стола, постоянно что-то щебеча. Торговец и девушка в перчатках сидели друг напротив друга, и когда был не их ход, торговец игриво тыкал девушку в грудь кием. Вот, значится, оно как, подумал Балагур. В голове у него прояснилось, и он ощутил торжество превосходства, которое легко появляется у человека, пришедшего на вечеринку позже остальных, когда все уже успели поднабраться.