Наконец освободился столик у окна с видом на улицу. Оконные рамы вырезали из уличной жизни достаточный для созерцания кусок: вполне подойдет, чтобы посидеть и подумать. Друзья присели и рассеянно посмотрели в окно. Из-за дождя вечер выдался довольно темный. Перед кинотеатром напротив фонари отбрасывали тени, жадно глотавшие сумеречный свет. На углу, на оберточной бумаге улицы, сверкала неоновая вывеска кондитерской. Время от времени у тротуара тихо останавливались автомобили, из них беззвучно выходили люди или, наоборот, садились, не хлопая дверьми. Мимо освещенного окна шли прохожие. Людей было видно в основном в профиль, поэтому не поймешь, смеется человек или плачет. Кто знает, может, владелец этого смеющегося профиля заплачет на следующем перекрестке. Но им было и не важно, им вполне хватало того, что они видели в окно, они с готовностью принимали это за реальность. Поистине идеальная картина жизни — жизни без звуков, где все действия благожелательно бессмысленны, и даже если процентщик хватает должника за плечо, то ощущения злобы не возникает, ведь сцена заканчивается, едва успев начаться.
Весь вечер они ходили от одного кафе к другому, но так и не смогли по-настоящему напиться, хотя начали еще при свете дня, а сейчас уже смеркалось. Начали на одном конце города, а оказались на другом. Видели с дюжину рекламных плакатов выступления Карнеги: у самодовольного господина с трубкой и бутылкой тоже никак не получалось напиться. Они прошли по такому количеству улиц, что все улицы слились в одну среднестатистическую Улицу, все кафе превратились в среднестатистическое Кафе, а вышибалы — в среднестатистического Вышибалу.
Долгое однообразное странствие успело им наскучить, и они думали: вот это и есть жизнь, одни и те же серые улицы да красномордые вышибалы с золотыми пуговицами, одни и те же тесные столики с отпечатками от пивных бокалов. Приближалось время разговоров о метафизике и смысле жизни. Узкие пивные бутылки выплеснули свое пенное содержимое в бокалы на хлипких вертлявых ножках, и друзья тут же ощутили мистическую связь между действием и жизнью, которую хотелось срочно облечь в слова. Например, так: жизнь не исчезает, она подобна жидкости, перемещающейся по сообщающимся сосудам, и когда она готова окончательно распрощаться с нами, происходит метаморфоза в высшую форму жизни: жизнь под птицами.
Но все слова тоже устали и разошлись отдыхать по своим спальным мешкам. Пришлось изрядно встряхнуть мешки, чтобы они соизволили выпустить из себя хотя бы самый необходимый словарный запас. Может, стоило взять ведро воды, да и облить их хорошенько. Поэтому друзья сидели, немые и неподвижные, как мраморные статуи, и смотрели улицу как кинофильм. Облака засосали дождь обратно, оставив за окном лишь темноту, но золотистая кожа улиц и тротуаров все еще призывно мерцала в свете фонарей.
Чуть раньше, когда слова еще не ушли на покой, они говорили о государстве. Нам кажется, что мы живем своей жизнью, но, черт меня побери, это не так, сказал Эдмунд. А если не своей, спросил Весельчак Калле, то чьей же тогда? Этого парня Карнеги, Гитлера или Юхана? На мой взгляд, ответил Эдмунд, жить можно, только если ты сам себе хозяин, а мы все кому-то проданы с самого рождения. Продаемся каждый день, за капельку безопасности, за такую мелкую дерьмовую безопасность, за дешевые заверения, что в подвале будет картошка, а в шкафу — водка. А потом безропотно соглашаемся на действительно огромную небезопасность. Государство, которое должно давать тебе уверенность в завтрашнем дне, дает тебе в руку гранату с выдернутой чекой, и можешь лететь ко всем чертям со своими налоговыми декларациями, страховыми полисами, закладными и всем остальным.
На меня это давит, сказал Эдмунд, давит, будто железный обруч на голову, потому что я знаю, что есть законы, и никто не спросил меня, готов ли я принять то, что делает меня в буквальном смысле этого слова беззащитным. Конечно, с теоретической точки зрения я могу арендовать площадь и громкоговоритель, и на меня никто не наденет наручники, но на самом деле мне просто дают жизнь взаймы. Великий гарант безопасности в любой момент может затребовать меня обратно, ведь сроки займа не оговариваются, а потом раз — и я вдруг понадоблюсь где-то в Маньчжурии. Придется ехать туда стрелять по верблюдам, которые представляют собой угрозу безопасности того самого гаранта. Или пошлют в Танганьику — там, по слухам, завелся крокодил, который пренебрежительно отзывался обо мне как о члене общества, и гарант безопасности вдруг решил, что меня это так разозлило, что мне стоит отправиться к крокодилу прямо в пасть.