Но я такой выход нахожу аморальным, сказал Эдмунд. Когда на своей шкуре узнал, что такое железный обруч, понимаешь, что с ним шутки плохи. Конечно, можно считать себя счастливчиком по сравнению с теми, кто вообще не знает, что это такое, но потом почему-то начинаешь трусить и не можешь больше носить его — честнее будет сорвать его с себя, пусть и с кожей, чем притворяться, что это фамильная драгоценность. У предметов одежды нет права любить или не любить своего владельца — хотя некоторые со мной бы не согласились — их просто выдают, и за это надо еще и спасибо сказать.
Но есть и другая точка зрения, продолжал Эдмунд, именно точка зрения, а не выход, потому что о выходе и речи быть не может. Разумеется, надо принять железный обруч как данность, но не в позитивном смысле этого слова — следует сделать его частью костюма паяца, не считая его бременем, которое нужно нести и терпеть, пока не появится возможность оказать активное сопротивление. Но помните: не надо носить его так, будто вы — жертва, будто это не железный обруч, а терновый венец. Вы носите его не из-за каких-то личных заслуг, а из-за трусости множества людей и вашей собственной неполноценности.
Вдруг на столешнице вытянулась чья-то тень, оказавшаяся продолжением вышибалы. Последние слова Эдмунд произнес слишком громко. Он разгорячился во время монолога и только теперь заметил, с какой легкостью совершал открытие за открытием. Однако, возмущенно сказал он, будто не замечая тень на столе, а может и правда не замечая, пока я ношу железный обруч, мое отчаяние — самое сильное в этой стране. Никто в этой стране не испытывает отчаяния сильнее моего. Он сорвался на крик, словно открыв новый закон природы. И теперь его действительно охватило отчаяние — не как пустое слово, а как совершенно новая реальность. Он будто бы заглянул в чужое окно и внезапно одурел от нового, незнакомого запаха. Железный обруч вдруг стал настоящим. Он почувствовал, как металл давит на череп. Давление все нарастало, и ему стало казаться, что под обруч даже палец не пролезет. Продолжалось это недолго, на самом деле совсем недолго — с момента, когда на стол упала большая тень, и до момента, когда вышибала сгреб его за плечо.
Их выкинули из бара, как собак, и, как собаки, они отправились бродить по улицам, совать свой нос во все с виду привлекательные дыры, беспокойство гнало их вперед. Отчаяние поселилось в них — так бывает, когда у человека начинает подниматься температура, но он еще пока не понимает, что будет дальше.
И вот теперь они оказались на улице Йётгатан. Смотрели на улицу через большое окно, как через стекло аквариума. Подрагивая, отражались в зеркале асфальта красные крылья больших автобусов, светлячками мерцали одинокие велосипедисты, из кинотеатра потоком лавы повалили зрители, фонари перед входом погасли. По краю тротуара, постукивая перед собой палкой, шел слепой. Прямо под окном, угрюмо набычив руль, стоял велосипед, и друзьям захотелось постучать по стеклу и предупредить слепого, но это привлекло бы слишком много внимания, но тут какой-то юноша взял его под руку и помог обойти препятствие.
С облегчением вздохнув, они выпили.
Повалила последняя волна посетителей перед закрытием. Дверь кафе почти не закрывалась, мужчины в расстегнутых пальто мрачно высматривали свободные столики. Гудение разговоров тут же стало громче. Атмосфера накалялась, щеки тоже решили не отставать и тут же раскраснелись. Не отставали и руки, разрезая густой воздух резкими движениями. Туда-сюда сновали официантки. Заказы наступали друг другу на пятки. Улыбки стали счастливее, с губ срывались все более весомые и мудрые слова.