Скажите, заглянула ему в глаза она, но он не смог заставить себя опустить взгляд ниже морщины на лбу, не будет ли господин так любезен зайти ко мне и подождать со мной, пока мальчик не вернется? Просто помогите мне дождаться его. Господин так добр ко мне, возможно, я прошу слишком многого…
Слишком многого, хотелось заорать ему, это где такое видно, звать незнакомого человека в дом ни с того ни с сего?! Но тут его ужас сделал неожиданный поворот, и он пошел за ней, думая: ну а почему бы и нет? Я принес в жертву мальчишку. А с ней все может быть иначе. Она же просит меня спасти ее. Почему бы нет? Принести в жертву того, кого надо принести в жертву, и спасти того, кто хочет спасения, — так уж повелось.
Поэтому он пошел с ней. Жила она на втором этаже в том самом покосившемся высоком домишке в переулке. Там пахло плесенью и старыми газетами, ступеньки узкой лестницы истерлись, и им пришлось прижаться к стене, чтобы пропустить вперед ту самую девушку, которая кормила голубей. Она была пьяна, из ссадины на колене текла кровь — видимо, упала на лестнице. Где-то наверху орала малышка с лопаткой. Наверное, ее оставили одну, и она исходила криком.
Сразу из прихожей они попали в комнату, где пахло грязной посудой, скопившейся за несколько дней. Сёренсона затошнило, чуть не вырвало, но вскоре он заметил, что как-то привык. Они уселись на железные кровати, стоявшие у окна. Сижу тут целыми днями и смотрю, как он в песочнице играет. Делает куличики и так радуется новой куртке. Как-то раз ему дядя садовник подарил новую красивую зеленую лопатку, но злая девчонка отняла ее и выбросила.
Железная кровать скрипит под весом Сёренсона, подтверждая, что это не сон. Что мы вообще тут делаем? В чем пытаемся друг друга убедить? Мы же просто играем в прятки. Наступила тишина, нарушавшаяся лишь мерным капаньем воды из крана над жестяной мойкой на другом конце комнаты. Рядом стояла тумба, а на ней примус, горевший едва заметным голубоватым огнем — будто скромный полевой цветок, который засунул в железяку какой-то садист. На огне стоял кофейник, из носика шла струйка пара.
Бабушка подвинула к нему красную коробку с какой-то веселой надписью — наверное, от шоколадных конфет. Пока она накрывала на стол, он открыл коробку, и там, как ожидалось, оказались фотографии. Небольшая стопка фотографий, и на всех был тот самый мальчик. Звали его Ларс-Йоран, и он сразу узнал его, хотя на фотографиях он был еще совсем маленький. На многих карточках было написано «Варберг, 1939», и там он либо стоял на мостках, либо строил замки из песка на пляже. Солнце светило ему в глаза, и он смотрел на фотографа из-под челки. Еще на одной карточке он сидел на водительском месте в автомобиле, держался за руль и смеялся. На всех фото ему было не больше пяти лет, и Сёренсон вдруг понял, что для нее мальчик всегда останется пятилетним. Она не замечала или не хотела замечать, что он растет, начинает плохо себя вести, ругаться матом, говорить странные слова, бить девочек младше его и драться с мальчиками. В каком-то смысле Сёренсону казалось, что это оправдывает его, потому что чувство вины все-таки мучило. Какая ей разница, думал он, десять ему лет или пятнадцать или он просто станет старше на пять лет за один вечер, за сегодняшний вечер?
Пока они пили кофе, за окном стемнело. Сёренсон раскладывал карточки на столе как пасьянс, а старушка рьяно помогала ему. В переулок въехал автомобиль и остановился у дома. Старушка открыла окно, гадая, кто выйдет из машины, но оказалось, что это всего лишь рыжая девушка с голубями в компании мужчины в шляпе набекрень. Поднимаясь в квартиру, они громко хохотали. Старушка закрыла окно, и с подоконника на пол упала тряпичная кукла.
Смотрите-ка, улыбнулась она, положив куклу на фотокарточки, правда, красивая? Подарили ему в прошлый понедельник, когда четыре исполнилось, и теперь он повсюду таскает ее с собой и спать не ложится, не поцеловав на ночь. Милая, правда?
С отвращением Сёренсон посмотрел на грязное тряпичное тельце и блестящую английскую булавку, заменявшую нос. Теперь он разглядел, что голова была плетеная, кто-то порезал ее ножом, и из разрезов наружу торчала набивка. Куда девается невинность, подумал он. Вот она сидит тут, судорожно цепляется за эту невинность и отказывается видеть, как с каждым днем ее становится все меньше и меньше. И нечего старуху жалеть. Разве она не хуже меня? Разве не она принесла его в жертву? Она, она во всем виновата! Ему стало жаль себя — зачем вообще добровольно взваливать на себя такую вину?