Когда Гидеон прибыл в часть, ему даже винтовки не дали. Сначала он целый день просидел в очереди за трусами и берцами, потом почти столько же — в ожидании распределения коек в роте. На третий день в канцелярии ему выдали стол и стул, и только на пятый, который пришелся на понедельник, дали рабочее задание. Все это время он бродил по казарме и с удивлением отмечал, насколько здесь все зависит от воли случая, как те, в чьи обязанности входит подметать коридор, тратят полдня на работу, которую можно сделать за час, чтобы только не выносить мусорные баки, а те, в чьи обязанности входит выносить мусорные баки, ходят с ними туда-сюда между общим туалетом и лестницей по пять-шесть раз и только после этого идут на свалку, потому что не хотят, чтобы их заставили прибираться в коридоре. В канцеляриях за пишущими машинками сидели писари, положив рядом с собой папки за 1940 или 1941 год, а в машинках все время был заправлен один и тот же лист бумаги с началом некоего письма, чтобы создать видимость деятельности. На самом деле в рабочее время они, прикрывшись папками, играли в кости или читали. Канцеляристам это легко сходило с рук, потому что тем, кто должен был выдавать им рабочие задания, тоже постоянно приходилось напоминать себе о важности своей роли, ведь им и самим верилось в это с трудом. По совершенно неизвестной причине все начальники от рождения были несколько высокомерны, поэтому постоянно провоцировали других на лень и ничегонеделание.
Однако сильнее всего Гидеона, агитировавшего за оборонные займы, ужаснуло повальное отношение к войне, которое все ругали почем зря в Финскую войну и которое носило гордое название «пораженчество». Не один агитационный плакат бесследно исчез с полковой доски объявлений, прежде чем он понял, что то, что он и многие другие называли пораженчеством, оказалось лишь обязательной мерой предосторожности перед лицом непроходимой тупости и высокомерия военных, которое маскировалось под патриотизм и вызывало особое отвращение у тех, кто махал метлой на заднем дворе боевой готовности.
Поначалу он все равно пытался жить, как герои агитплакатов, — аскетично, целеустремленно, по часам. У героев плакатов служба шла по мужским наручным часам, но на задворках боевой готовности по часам почти ничего не происходило. Недели три или чуть дольше ему еще как-то удавалось соблюдать распорядок дня: возвращаться с ужина ровно через час, не дольше получаса проводить в кафе на улице Банергатан, где при наличии средств можно было сделать ставку на тотализаторе, при отсутствии средств — поиграть в шахматы, а при отсутствии средств, но желании их наличия — сыграть в кости. Сам Гидеон вообще ни во что не играл, потому что писал письма маме или читал газету, которую выписывал прямо в часть.
Однако еще до того, как все это случилось, с ним начало происходить нечто неожиданное, он от страха подверг себя проверке, и когда заметил, что меняется, ему стало еще страшнее. Он, постоянно ходивший гулять с матерью летом, зимой, весной и осенью по маленькому городку в сторону частного сектора или по дороге на работу, или на партию в бридж и привыкший сдержанно и беспристрастно обсуждать с приятелями достоинства того или иного времени года, вдруг, сам того не замечая, начал ругаться матом. К тому же он, никогда не прилагавший никаких усилий к поддержанию себя в нравственной чистоте, теперь втайне хотел поменяться телом с кем-нибудь другим и вечером стоять вместе с остальными перед зеркалом в помывочной и хвастаться. С долей то ли самоиронии, то ли горя ему пришлось констатировать, что он всю жизнь вел себя как правильные и точные настенные часы в американском салуне, которые упрямо продолжают показывать время, хотя в маятник всадили пару пуль, стекло разбилось, а половина завсегдатаев в беспамятстве валяется под столом.
Все началось в тот день, когда он спустился по лестнице в коридор. Стоял жаркий август, над двором неподвижно висело облако пыли. Годные к военной службе только что вернулись с трехдневных учений вместе с дивизией, расквартированной в бараках на юге. По жаре, с винтовками и тяжелой амуницией, они прошли маршем от Центрального вокзала, поэтому в коридоре стоял терпкий запах пота. Раздавались громкие бодрые голоса людей, которые вернулись с марш-броска и думают, что такого с ними больше не случится. Ранцы и амуниция бесформенными кучами валялись на полу, напоминая экскременты гигантского животного.