Кровать под литературным критиком заскрипела. Он все никак не мог простить Писарю, что тот украл у него такое удачное выражение. Критик остановил взгляд на абстрактном пятне на потолке — как советовал делать то ли Георг Брандес, то ли еще кто-то из великих — и с легкой ухмылкой сказал: мне показалось, что кто-то тут говорил, что его страх — самый большой на свете. Было бы интересно послушать более подробный рассказ об этом. Сейчас-сейчас, сказал Писарь и добавил золотому шарику, который уже начал терять блеск, чуть больше жидкости для плавания, подлив себе в бокал из бутылки поэта, я как раз собирался перейти к этой теме. Поэт открыл окно и выглянул в сумерки. В тот же момент бездна улицы вспыхнула; зажглись уличные фонари. В подъезде дома напротив стояла девушка в красном берете и смотрела вверх, прямо на него, как будто ждала, что он ее окликнет, но поэт к ней присматриваться не стал и сел на подоконник спиной к окну.
Вы, может, решили, что я хвастаюсь, продолжал Писарь, когда я сказал, что мой страх — самый большой на свете. Вовсе нет: мне, как писателю, совершенно очевидно, что мой страх должен быть больше, чем у всех остальных, потому что писатель должен быть символом всех тех, кто не пытается придушить страх внутри себя. Как, например, символом рабочих должны быть представители самых тяжелых профессий, шахтеры и подрывники, а не огородники, не прогнившие капиталисты, не второй помощник бухгалтера, так и символом человека тревожного должен быть тот, кто дошел до дна своего страха, кто лучше всего знает этот страх и меньше всего страшится его, благодаря привычке постоянно быть с ним на короткой ноге. Этот человек — писатель. Разве не должен писатель испытывать более сильный страх, чем кто-либо другой в этом мире?
Поэт опустошил бокал и принялся расхаживать по комнате. Все трое основательно напились, поэтому комната вдруг стала меньше, будто стены начали сжиматься, заставляя приятелей придвигаться все ближе и ближе друг к другу. С потолка легким дождиком опустилось облако благих намерений: возлежавший на кровати литературный критик перешел к стадии прощения, решив, что все-таки обязательно использует это меткое выражение в следующем эссе. Поэт повернулся к окну и выглянул на улицу: девушка в красном берете никуда не делась. Может, все-таки позвать ее сюда, подумал он, налил себе бокал до самых краев и приподнял, со значением глядя на нее. Девушка и бровью не повела, продолжая довольно вызывающе таращиться на него. Поэт спешно ретировался, отойдя от окна вглубь комнаты.
Мысли безжалостно разбегались в стороны, болтались, как ключи на кольце, и с дребезжанием падали на землю одна за другой. Он постарался аккуратно надеть их обратно на кольцо, это заняло некоторое время, но наконец ему все-таки удалось собраться с мыслями: не кажется ли вам, коллега, что вы слегка романизируете страх? Неужели нам правда так необходимо быть с ним, как вы выражаетесь, на короткой ноге?
Не знаю, ответил Писарь, но мне кажется, куда опаснее романтизировать гармонию. Припоминаю, что философия гармонии, чьим основным инструментом является антиинтеллектуализм, сейчас, во время войны терпит сокрушительное поражение. Из страха лишиться душевного покоя, из страха испытать страх, даже те, у кого еще было что-то в голове, присоединились к хору сторонников боевой готовности. Гармония превыше всего, и если ее можно добиться задешево — всего-то и надо плюнуть себе в лицо! — то почему бы нет? И тут же в ход пошли старые лозунги, сшитые по образцу тридцать седьмого и тридцать девятого года, вооруженные револьверами и маузерами, но никто даже заикнуться не решился о том, что король-то — голый. Поскольку в соответствии с идеалом гармонии мы давно отказались от права думать, почему бы и сейчас не отключить мозг — и горе тому, кто осмелится поступить иначе, — почему бы не плюнуть в лицо кому-нибудь еще! Как же жалок этот обман в глазах того, кто пристально наблюдает за инфляцией лозунгов на задворках боевой готовности! Ведь он обязан поверить в то, что решение проблемы — точнее, не решение, потому что решения нет, а его потенциальная возможность — в возрождении интеллектуализма, который хотя бы имеет смелость смотреть страху в глаза, а не прятаться в пещерах и опочивальнях инфантильной мистики. Возможно, бегство действительно необходимо, но тогда уж не таким наивным способом, как предлагают в «крутом детективе».