Повернув голову, Писарь увидел, что литературный критик высунулся из второго окна и с любопытством смотрит на него. Потом взглянул на стоящую через дорогу девушку в берете, оторвал от стены одну руку и помахал ей. Девушка не шелохнулась, но глаз с него не сводила. Несмотря на снизошедший на него покой, он ощутил едва уловимый укол беспокойства, и уже собирался пойти дальше по карнизу, как обнаружил, что карниз кончился, потому что стена заканчивалась окном. Сразу за окном была водосточная труба, а за ней начинался следующий карниз — новенький, из блестящей жести, с легким уклоном. Окно над карнизом было открыто, оттуда собачьим языком высовывалась белая тюлевая занавеска — туда-то он и решил попытаться дойти. Все должно получиться, обязательно должно получиться, надо просто сделать большой шаг, держась за водосточную трубу. Поворачивать обратно поздно. Он еще раз взглянул на девушку. Та прислонилась к двери, сцепив руки на животе и продолжая внимательно смотреть на него. Ему вдруг стало очень холодно, хотя ветра совсем не было. Далеко внизу черной буйволиной спиной изгибался навес перед входом в магазин. По сточной канаве плыло несколько спичек, но он видел их так четко, как будто это были не спички, а настоящие бревна. В желобах бурлила вода, струи дождя злобно хлестали его по спине. Со стороны улицы Дроттнинггатан донесся чей-то грубый хохот.
Долго мерзнуть ему не хотелось, поэтому он наклонился вперед и плотно обхватил руками водосточную трубу. Холодную, с острыми углами. Потом сделал большой шаг, пытаясь обойти ее, и встал левой ногой на край следующего карниза. Оторвал правую ногу и перенес вес на трубу. Нога беспомощно дергалась в воздухе, и несколько ужасных мгновений у него не получалось поставить ее на карниз. Потом все удалось, но новенький карниз оказался слишком скользким, обе ноги поехали, и сделать уже ничего было невозможно. Тело неумолимо развернулось, державшиеся за трубу руки разжались.
Он упал спиной на тротуар. Все произошло так быстро, что он даже не успел схватиться за флагшток, который в любом случае был слишком далеко, зато успел услышать, как закричала девушка в берете. А потом перестал слышать ее крик и чувствовать падающие капли дождя.
Сири Хустведт
Мы — существа нерациональные
Змеи на свободе.
«Змея» — роман, обладающий галлюцинаторной силой, написан человеком, который совсем недавно вышел из подросткового возраста. На момент публикации книги в 1945 году Стигу Дагерману — двадцать два года, и одно это делает роман из ряда вон выходящим явлением в истории художественной литературы. Поэты, музыканты, математики и художники подчас расцветают рано, но романы обычно остаются прерогативой творцов постарше. Подобно Фрэнсису Скотту Фицджеральду, написавшему «По эту сторону рая» в двадцать четыре года, Дагерман быстро завоевал известность, а рано проснувшаяся гениальность стала частью его писательской идентичности.
Это общеизвестный факт, но в чем же сила «Змеи»? Должна признаться, когда я открыла эту книгу в первый раз, меня просто сбил с ног поток метафор и сравнений, которые одна за другой поражали в самое сердце. Я спросила себя, не столкнулась ли я с более причесанной европейской версией Реймонда Чандлера и его прозой в жанре «крутого детектива», но чем дальше я читала, тем очевиднее становилось, что этот роман — совсем другое дело. Он представляет собой текст, в котором метафорическое и буквальное смешаны до такой степени, что под конец полностью сливаются воедино. Этот процесс начинается с самого начала романа, когда рассказчик Дагермана смотрит на вокзал в «изнывающем от жары поселке» знойным летним днем, городок тут же оживает и становится героем книги, когда его «толкают в бок», тем самым будто пробуждая к жизни. Тема сна, сновидений и полудремы начинается прямо с этого предложения и раз за разом появляется на страницах романа до самого конца.
В следующих абзацах читатель знакомится с еще несколькими художественными образами, которые становятся структурообразующими для всей книги и время от времени превращаются в реальных существ и предметы: старушка на вокзале с «быстрыми крысиными глазками» становится «крысоглазой»; во рту у ее гротескно изображенной спутницы (которая впоследствии окажется матерью Ирен) подрагивает язык, напоминающий «голову змеи», а поезд разрезает тишину словно «лезвие бритвы». Грызуны, змеи и режущие предметы постоянно возникают в тексте во множестве обличий и воплощений, как и образы рта и горла, желания задушить и самого удушения, желания укусить и страха быть укушенным, подавленных или звучащих криков, молчания и речи.