В том же углу стоял большой стол, накрытый в воскресенье скатертью из толстого чистого полотна. На скатерти лежал большой плоский каравай хлеба, деревянные и алюминиевые ложки, вилки, ножи и соль в зеленой солонке, на крышке которой были изображены овцы с ягнятами. Вдоль стен тянулась широкая лавка, а над ней полки, прикрытые газетами, вырезанными зубчиками. На полках стояли миски, кувшины, кружки, тарелки, эмалированные горшки и чугуны, а на почетном месте шесть медных кастрюль, сверкающих красным отливом.
В избе было шесть человек: старая сгорбленная бабуля, две еще молодые женщины, бледная девочка с красивыми черными глазами, лет тринадцати, и двое мужчин: крепкий рыжий мужик с могучими плечами, скромно сидящий у дверей, и молодой задумавшийся брюнет, в котором нетрудно было узнать сына хозяина Василя. Василь сидел на лавке, опершись локтями на стол, и смотрел в окно. Приход отца и незнакомого человека не прервал его грустных мыслей.
Зато женщины завертелись, подавая на стол. Через минуту уже дымились на столе две миски: одна с жирным борщом, густо забеленным сметаной, вторая с отварным картофелем.
Для Прокопа и для Василя поставили две глубокие фаянсовые тарелки. Остальные должны были есть из общих мисок. Старый мельник сел на почетное место под образами, широко перекрестился, и остальные последовали его примеру. Затем над столом раздалось аппетитное похлебывание. Присутствие незнакомца здесь никого не удивило: к ним заходили часто, и на гостя никто не обратил особого внимания. Домочадцы изредка перебрасывались между собой короткими фразами то по-польски, то по-белорусски, как и все в тех краях. Скоро миски опустели, и мать хозяйки, которую называли мать Агата, обратилась к одной из женщин:
— Эй. Зоня! Что задремала? Ну-ка шевелись!
Зоня, высокая, широкобедрая баба, вскочила, схватила пустые миски и побежала к печи. Взяв стоящий в углу ухват на длинной палке, быстро всунула его в раскаленное чрево и достала чугун Ее румяные толстые щеки еще больше раскраснелись от жара, а когда она возвращалась с полной миской, то вынуждена была держать ее на вытянутых руках из-за пышной груди.
После борща подали мясо, отварную свинину, порезанную кусками величиной с кулак, жирную, но с проростью.
— Ольга! — нетерпеливо крикнула мать Агата, обращаясь к другой женщине. — Отрежь, наконец, брату хлеба. Не видишь! Худенькая Ольга виновато потянулась за буханкой, подняла ее и, прижав к груди, отрезала длинную, тонкую краюшку.
— И мне хлеба, мама, — обратилась к ней девочка, которую называли Наталкой.
— И человеку не забудь, — буркнул Прокоп.
Ольга глянула на гостя и положила перед ним такую же ровную краюшку.
— Спасибо, — сказал он, а она засмеялась и кивнула головой.
— Не за что.
— Издалека?
— Издалека, из Калиша.
— Значит и в Вильно был?
— Конечно, был!..
— И Остру Браму видел?..
— Видел. Там икона Божьей матери, очень красивая икона.
Прокоп исподлобья посмотрел на сына и опять опустил глаза.
— Каждый знает это, — буркнул он.
— А ты чудеса сам видел? — спросил Василь.
— Видеть не видел, но люди рассказывали о разных чудесах.
— Расскажи, сделай милость.
— Да я не умею, — замялся гость, — но, что слышал, повторю, если получится.
— Повтори, повтори, — подвинулась к нему маленькая Наталка.
Он неохотно начал рассказывать о матери, у которой родились мертвые близнецы, о купце, у которого воры товар украли, о богохульнике, у которого язык усыхал, о солдате, потерявшем на войне обе руки, и о том, что всем им помогла Остробрамская Божья матерь.
Обед уже был закончен, и женщины собирались убирать со стола, но стояли неподвижно, заслушавшись рассказом гостя. Он по натуре, видимо, был молчаливым человеком и говорил тихо и кратко.
— Много и других чудес наслушался я. Всего не упомнишь.
— Но это же католическая икона? — спросила Зоня.
— Католическая.
— Интересно мне, — снова заговорил Василь, — помогает ли она людям другой веры, например православным?
— Этого не знаю, — пожал плечами гость, — но, я думаю, лишь бы человек хороший был, так каждому поможет.
— Известно, лишь бы христианин, — гневно поправила его мать Агата.
— Не скажешь, что помогла бы жиду!
— Жиду? — отозвался басом молчавший до сих пор рыжий работник. — На жида она бы еще и холеру послала.
Он громко рассмеялся, хлопая себя по коленям.