И это ведь не мои слова были, нет, в тот раз я повторял за Алиной все её установки, не хуже попугая, но как теперь это объяснить, как извиниться, как вернуть всё назад⁈
И Алина, твою же мать, Алина! Я вспомнил, как ждал её ночами, сидя на кухне, как в окно выглядывал, приехала она или нет, и как бросался открывать дверь, заслышав её шаги в коридоре, как щенок же бросался, только что хвостиком не вилял, пока она не запретила мне это делать.
И как она уезжала в ночь с какими-то мужиками в своём «Лексусе», и как смотрели на меня её подружки, такие же, как она, и что они при этом говорили, и что обсуждали, ведь нельзя говорить такое вслух при живом человеке, совсем нельзя!
И как мы с ней… но на этом воспоминании нервы мои не выдержали и я, развернувшись, так ударил кулаком в стену, чтобы в кровь, чтобы сломать себе что-нибудь, чтобы хоть так погасить волну омерзения к самому себе, но вместо этого кулак мой влетел в кирпичи не хуже кувалды, и раздался глухой удар, и посыпались осколки.
— Дожили, — сказал я выскочившим на грохот мужикам, — стены уже трескаются. Вы вот чего, вы куски на место суньте, грязью какой-нибудь замажьте, чтобы не видно было, чтобы та смена не начала права качать, а я в понедельник на планёрке начальнику АХО скажу, поправят стену.
— Хорошо, — и Лёха, выдернутый сюда Санычем с первой отражательной печи, попытался заглянуть мне за спину, но ничего не нашёл, потом подозрительно огляделся, чтобы понять, чем это я так, но не преуспел, в общем, так он и остался в неведении, — сделаем.
Мне же ловить тут больше было нечего, а нужно мне было пройтись с инспекцией по цеху, потом в кабинет, на документы, но работа меня больше не занимала, и впервые мне очень захотелось домой, причём так сильно, что я поморщился, бросив взгляд на горелые, но всё ещё идущие часы — времени было только девять.
И раздирало мне душу желание прямо сейчас отправиться в родную квартиру, чтобы получить ответы на все вопросы, чтобы намотать Алинкины волосы на кулак, вот как я Зинке сегодня обещал, так и намотать, а потом уже как попрёт, не боясь последствий, пусть сегодня боится кто-то другой, но остановило меня понимание того, что нет её дома, ночью же припрётся, или вообще под утро, вот тогда я её и встречу.
И ещё, колыхнуло мою душу чьё-то могучее присутствие, охота — дело серьёзное, азарта и злобы в нём быть не должно, запомни. Радоваться можно потом, уже сидя рядом с тёплой тушей и переводя дыхание, вот как начнёшь парящую кровь лакать, вот тогда и начинай улыбаться, вот тогда можно.
— Да пошёл ты! — вслух сказал я, обалдев ещё сильнее, хотя, казалось, было уже некуда.
Мужики обернулись на меня непонимающе, но я махнул им рукой в нетерпении, задрали уже, сколько можно, сказано — заняться уборкой, вот и занимайтесь, и пошёл в свой кабинетик, нужно было всё же перевести дух да успокоиться, да попытаться понять хоть что-то.
И пошёл я не прямо по пыльному, засыпанному мелким шлаком проходу, вот, будет чем Ратманову заняться отныне и до веку, по крайней мере, в мою смену, а пошёл я по длинному пути, через продолы, заставленные наполненными раскалённым шлаком шлаковницами, и прошёлся я рядом с отражательными печами, впритирочку, прямо между ними и завалочными машинами, хотя так делать не следовало.
Кинул камень в кабину Диме, он как раз через открытую шторку ворочал огромной, длинной, многотонной кочергой в основной ванне, выгребая шлак, и Дима дёрнулся тревожно, завертел головой, но, завидев меня, отъехал назад, вытащил кочергу и опустил её раскалённый докрасна конец на бетонный пол, уставившись на меня в недоумении.
А я подошёл к открытой шторке и стал с умным видом осматривать трубы с водой, систему охлаждения, что спасала собой от деформации и прогара металлические части печи.
Одет я был в защитное полностью, на голове у меня была шляпа с щитком, так что вот так стоять было можно, только недолго. Спецодежда не спасала от мощнейшего инфракрасного излучения, и первыми страдали выступающие части тела, плохо омываемые кровью. Пальцы там, уши, нос, и ещё то самое, самое дорогое для всех мужиков.
Сейчас, например, и я это знал точно, Саня там, в яме на второй печи, одной рукой руководил сливом: убирал сплёсы, регулировал поток металла, переставлял угольники, а второй крепко держал себя за промежность, потому что иначе никак.
Но я стоял сейчас перед открытой шторкой, расправив плечи и подняв голову, и было мне хорошо и тепло, злой рёв вентиляторов форсунки звучал для меня самой лучшей музыкой, а раскалённый полукруглый свод, отражающий жар длинного факела вниз, в зеркало расплава, за что печка и получила такое название, был для меня чем-то вроде ласкового солнышка.