Слава ответил ему тогда, что менты — не дети, и что они враз раскопают, что они тут вдвоём были, ведь видели их вместе, и что лучше никого не путать, раз такое дело, раз решил бригадир сдаваться, а то хуже будет. А ещё надо бы, причём обязательно, притащить того дурака обратно, во-первых, не по-християнски это, во-вторых, пожалей дознавателей, Саныч, ну нафига такой толпе народу, и нам с ними, таскаться туда-сюда? По лесу, по болотам да по кочкам? И ведь несколько раз придётся, Саныч, ты уж не сомневайся! И с каждым разом будет нам всё хуже и хуже!
Подумал тогда бригадир, но опустил телефон и согласился, мол, действительно, не по-людски как-то вышло, дурь напала, не иначе. И пошли они обратно, но вот на обратном пути началась чертовщина какая-то.
Хоть весна и набрала уже сил, хоть и был снег в лесу подтаявший да жёсткий, и проглядывали сквозь него огромные сухие проплешины, но следы всё же было видно, и видно отчётливо, да и помнил Слава, в какую именно сторону они шли, хорошо помнил. Но сейчас, на новом пути, лес этот выглядел каким-то другим, более чёрным и неприветливым, что ли, и затихло всё в нём, как перед грозой, ни звука же не было, и воздух стал каким-то спёртым, как в затхлом, сыром погребе.
И чуть не заплутали они в тот раз, ей-богу, едва не заблудились же они с Санычем в этих трёх кривых ёлках, и постоянно им нужно было искать направление, и кончилось это только тогда, когда он, Слава, вспомнив бабкины заветы, не обложил заливистым и злобным, трехэтажным матом неизвестно кого в этом чахлом лесу, пригрозив в конце речи начать жечь сухую хвою и лапник под ёлками, и пусть оно всё тут сгорит к чёртовой матери, раз такое дело!
Хорошая у него тогда речь вышла, забористая, ведь вложил в неё Слава все свои чувства, всё пережитое за день, отвёл душу, всю злобу свою, всё раздражение выплеснул, и, вот что самое странное, подействовала она, речь эта!
И прояснилось у них в голове и в глазах одновременно, как будто умылись они живой водой, и вернулись звуки, и повеяло свежим ветерком, и стал виден путь и вообще местность начала узнаваться.
Но, когда они подошли к землянке и стали разбирать брёвна, так вот там, Даня, никого не оказалось. Саныч не поверил сначала своим глазам и выкинул вообще всё из ямы, и начал искать под нарами, и ломать пол, и разнёс он всю эту землянку до основания, но никого и ничего, как будто и не сюда они покойничка укладывали.
Ожил на глазах Саныч, посветлел, и переглянулись они, и стали искать следы на снегу, и стали ходить кругами вокруг землянки, но снова, Даня, снова никого и ничего!
Ни следов сторожа этого придурошного, чтоб он сдох, скотина такая, ни звериных, ведь согласились они, что мог покойника медведь утащить, мог, но не мог он, Даня, сложить обратно брёвна так, как это сделал Саныч! Не мог, да и не было на брёвнах следов от когтей, а ведь медведь — он же не церемонится! Он же, медведь, всё в щепки разносит!
И снег, Даня, снег вокруг, а ведь он, Слава, хорошие круги там нарезал, и по двадцать, и по тридцать, и по пятьдесят, и по сто шагов в диаметре, на совесть ходил, так вот, снег выглядел чистым, непотревоженным, и не было на нём ничьих следов, ничьих, кроме его и Саныча!
Накинул тогда Слава бригадиру такую очевидную тему, мол, полежал покойник в холодке, стало ему лучше, очнулся он, да и выполз в какую-нибудь щель, сумел протиснуться, глиста же в человеческом обличье, а не мужик, и ушёл в страхе так, чтобы им на глаза не попасться, прыгая от сухого места к сухому и заметая следы.
И согласился с этим бригадир, и повеселел, и протаскались они по этому лесу ещё часа три, для очистки совести, и прошли его вдоль и поперёк, от гнилых болот и до самых дач, от берега реки и до трассы, и никого не увидели, не было там человеческих следов, одни собачьи.
А потом проторчали они в том доме до темноты, наводя порядок, а на самом деле молча ожидая чего-то, а потом, не дождавшись, уехали домой, и не мучала их совесть, просто странно всё было, как в дурной сказке.
А Саныч потом каждые выходные, всю весну, сюда один ездил, пока жена ему не запретила, напомнив, что есть у них настоящая дача, так вот, ездил он сюда с ночевой, и наводил порядок, и делал ремонт, и шатался по этому лесу, и искал чего-то, но в конце концов попустило и его.
А попустило потому, что с каждой вывезенной из дома тачкой мусора, с каждой найденной пустой бутылкой, с каждым обнаруженным поломанным стулом, разбитой плиткой или выбитым окном зверел он всё больше и больше, и уже не мучила его совесть, и мечтал он встретить этого сторожа вновь, да разбить ему морду, осторожно и обстоятельно, медленно и с оглядкой, по заслугам, но не сильно, чтобы не сдох, не дай бог, ещё раз, а лучше было бы выпороть, розгами выпороть, до отчаянного визга и до просветления в мозгах.