— Вот ведь гад, — протянул я, рассматривая через входную прорезь эту полуживую дохлятину, гнусный запах лез в нос, мерзкие мухи в глаза, и тащить оттуда ничего не хотелось, а хотелось законопатить эту будку поплотнее, оттащить куда-нибудь на помойку, да там и забыть. — Падаль же, самая настоящая! Горюет он, видите ли! Ну-ка, сейчас мы его…
И я вспомнил, что в сарае, в котором мне пришлось обретаться весь первый день, видел я шланг длинный, резиновый, с краном на конце, и верёвку видел тоже, осталось их только взять.
— Тебе, Федя, самое неприятное, ты уж извини, — сказал я домовёнку, протягивая ему верёвку с петлёй на конце, — но не залезу я туда, одной рукой если только, и то корячиться придётся.
— Ничего, хозяин! — пропищал тот, пытаясь не показать виду, — а что сделать-то нужно?
— Накинь эту петлю ему поперёк тела, на шею не надо, — стал я объяснять ему свой план, — и затяни потуже, а мы пока воду подключим, да ополоснём его на первый раз прямо тут, на дорожке. Не тащить же это дерьмо в баню, право слово, не отмоем же её потом. И ещё, грабли мне принесите, я его вытащу да буду граблями от себя отпихивать, а верёвкой через зубцы на себя тянуть, чтобы он, значит, не метался по двору, на одном месте сидел.
— Это ты хорошо придумал! — согласился со мной Федька, заулыбавшись, — дадим напору и граблями прижмём! И мух отгоним заодно! А то что это он, действительно!
— Сопротивляться будет, — деловито предупредил меня Тимофеич, пока Федька, зажав одной рукой нос, нырял в будку, — он может, дядька ведь, не просто так! Ты уж, Данило, наготове будь, но не серчай только сильно, пожалей дурака!
— Посмотрим, — отозвался я, дав пробную струю вбок, на траву, и остался доволен, хороший был напор, а потом азартно скомандовал во весь голос. — На старт, внимание, марш!
И я сунул грабли вперёд, к выходу из будки, зубцами вниз, и прижал к ним плотно Никанора, и привязал верёвку внатяг к черенку, чтобы руки освободить, и вытащил этот сладко посапывающий кусок тухлятины на бетонную дорожку, и попытался вновь рассмотреть, уже при свете дня, это вонючее чудо.
— Каков подлец, а? — глянул я на домовых, — ноль эмоций, как будто так и надо! Спит, сволочь, да так сладко, аж завидно, ещё и ногой на нас дёргает! И что-то не вижу я в нём, Тимофеич, горя неизбывного, похмелье вот разве что в самом разгаре, и всё на этом.
— Ну, первые года точно было, — развёл руками старшина, — сильно прям! А потом да, перегорело у него что-то внутри, пеплом подёрнулось, но жить справно он уже не смог. Или не захотел. И пристыдить не получилось, что ему мои слова, я простой домовой, он же целый дядька, премудрости вкусивший! Фигура!
— Не может, — я положил грабли на бетон, зубцами вниз, и наступил на черенок ногой, — научим! Не хочет — заставим! А если совсем всё плохо будет, то посажу я его на цепь, как собаку, прямо в этой будке и посажу, там ему самое место!
— Истинно так, — поддакнул Тимофеич, — вот они, злонравия достойные плоды! Зато для воспитательной работы пригодится, буду молодых сюда водить и издаля показывать, к чему распущенность-то приводит!
— Там видно будет, — отмахнулся я и взял в руки шланг, — ладно, даю напор!
И холодная вода сильной струёй обдала Никанора, и взлетели с него разочарованные мухи, а сам он сначала неверяще и непонимающе застыл, мгновенно проснувшись да распахнув бессмысленные глаза, а потом начал лихорадочно метаться на привязи, не соображая ничего и воя на ультразвуке в полный голос. Какая-то слизь летела с него во все стороны мелкими соплями, вонь била в нос с удвоенной силой, когти скользили по бетону, и буксовал он на низком старте, и рвался во все стороны сразу, и озлился на это не только я, но и Тимофеич.
— Тихо ты! — вдруг ловко треснул он щёткой с длинной деревянной ручкой Никанора по лбу, пока я боролся с ходившими ходуном граблями, пришлось даже налечь на черенок всем телом, причём Тимофеич от всей души своего дядьку треснул, с отчётливым сильным звуком удара деревом по кости, дал, видимо, выход многолетнему раздражению, — не ори, дурень! А ты, Федька, сыпь на него порошок стиральный, и в морду ему тоже сыпь, не жалей его, не сахарный! Уж мы сейчас помоем-то сердешного, за все тридцать лет помоем так помоем!
Домовые успели притащить сюда не только две щётки и початую пачку стирального порошка, но и средство для мытья посуды в холодной воде, нашли же где-то, и вот теперь попеременно то сыпали на Никанора белым, то лили по чуть-чуть сине-зелёным, и бодро тёрли его щётками в четыре руки, тёрли не жалея.
А я, чтобы уж совсем не доконать Никанора и пришпорить процесс, попытался дать огня в проходящую через шланг воду, и у меня получилось.