Единственное, полотенце было одно, от Саныча осталось, и ещё не было у меня сменки, и мысли мои от где и как всё это купить перешли на деньги. Купить-то, наверное, не сложно, в трёх магазинах на конечной всё это имелось в продаже, но ведь мне сейчас нужно всё и сразу, и хватит ли мне на это наличных, я не знал.
Это в обычной жизни, при налаженном быте миллиона хватит надолго, особенное если ужаться и не шиковать. А здесь, на свежем воздухе, в частном доме, особенно если этот дом прямо-таки требует вложений, причём натурально требует, по-настоящему, в голос, если нужно всё и сразу, от одежды и до дров, от посуды и до стройматериалов, можно убить всю эту сумму очень быстро.
А ведь ещё надо резерв оставить на всякий случай, соображал я невозмутимо, греясь в парной и наблюдая за домовыми, мало ли, в лесу тайник сделать и оставить, процентов на тридцать от суммы, не меньше. А ещё и для Саныча надо отложить, тоже в тайник и тоже тысяч триста, он как раз столько и просил, это со скидкой уже, и отложить обязательно, вдруг встретимся где или дом я ему сожгу, деньги на это должны быть неприкосновенны.
Так что рискую я здесь войти в зиму с голой задницей, а ведь ещё и зимняя одежда нужна, и прочее, прочее, прочее. Хорошо бы работу здесь найти, думал я, по строительству, почему нет, ведь строится же кто-нибудь всё равно, или ремонтируется, или канаву там копает, да мало ли. И ещё хорошо бы…
— Всё, хозяин! — не дал мне додумать гордый делом рук своих Федька, показывая пальцем на белоснежный, гляди ты, и даже уже чуть просушенный клубок шерсти, то есть на Никанора, — готово! Можно выносить на просушку! Ты же вынесешь, да? А то убежит!
— Сейчас, — я ополоснулся напоследок под душем, вышел в предбанник, вытерся насухо и оделся, где мне и вручили авоську с уложенным в неё Никанором.
Сушить мы его решили прямо в авоське, повесим где-нибудь на заднем дворе и пускай висит, не простудится, а там посмотрим, куда его.
И вот я снова сел в своё кресло, и довольный Федька принёс мне горячего чаю, молодец такой, и стали все вместе смотреть на дело рук своих.
Авоська медленно покачивалась в лучах солнышка под небольшим ветерком, вися на гвоздике, вбитом в столб небольшой беседки, что стояла рядом с мангалом. Никанор внутри уже очухался, и теперь оттуда на всю округу разило вселенской обидой пополам много с чем ещё; было там и уязвлённое самолюбие, и задетая гордость, и недоволен он был, нарушением субординации со стороны этих двоих недоволен, смотри ты, а ещё похмелье всё никак его не отпускало.
— Думаешь, убежит? — негромко спросил я, повернувшись к Тимофеичу.
— Может, — вздохнул он, — как отвернёмся, так и рванёт, обиды свои зализывать, а потом всё только хуже станет. Ты уж, Данило, как-нибудь там по-своему, по-колдовски, припечатай его, что ли, чтобы дёрнуться не смог без твоего позволения.
— Если б я умел, — пришлось развести руками мне в осознании своей магической беспомощности, — сразу бы.
— Так ты и умеешь! — горячо возразил мне Тимофеич, — ты же к нам, к каждому, когда собирал нас пред очи свои, огонёк же свой прицепил, злую искорку! А когда кто не шёл, кто прятался и упирался, жалила она того, через всю шерсть и без жалости! И стряхнуть нельзя, и отстричь тоже! Вон, до сих пор на мне сидит, гляди!
И он показал мне свою лапку, где я и в самом деле увидел сидящую глубоко под шерстью, у самой кожи, собственную метку.
— Убрать? — тут же спросил я, спохватившись, а ведь у меня же получится, точно получится, это я уже умею, — мешает ведь? Остальным тоже? А чего сразу не сказали?
— Не! — тут же спрятал руку за спину Тимофеич, — не надо! Она, искорка эта, сил мне придаёт! И не только мне, всем нам! Да много! Спасибо тебе за это, Данило!
— Ну, слава богу, — встал с места я и подошёл к авоське, откуда за мной следил мгновенно подобравшийся Никанор. — Сейчас мы тебя, значит, и припечатаем.
— Я — дядька! — губы у него не слушались, видимо, давно он ни с кем не говорил, но было понятно, — дядька!
— Был когда-то, — вздохнув, сказал я ему, — давным-давно. Человек, Никанор, меняется незаметно для себя, особенно в худшую сторону, не замечает он ничего, такие дела. Ему кажется, что он всё ещё тот, что был раньше, всё тот же молодец и красавец, но это давно уже не так. Ты не человек, конечно, но какая разница! Тем более, тридцать лет ты уже здесь фестивалишь, хватит, хорошего понемножку.
— Я! — вновь завёл старую песню Никанор, зверея от постепенно выходящего на поверхность гнева, — дядька! Его! И ты не смеешь! Ты никто по сравнению с ним! Ты и мизинца его не стоишь! Но он ушёл, меня оставил! А я хотел вместе с ним пойти, чтобы вместе погибнуть! Как и должно! Как предписано! За други своя! А он обманул! Один ушёл! А если бы я с ним был, то, может, по-другому бы всё обернулось!