Но с приходом к власти республиканцев креационисты вновь возникли со своими шаткими теориями. Они исходили из простого положения: если мы живем при демократии, все мнения имеют право на существование. «Если сторонники Дарвина могут свободно преподавать в школе теорию эволюции, почему нам отказывают в праве учить другой теории, более близкой к положениям христианской веры?» Во время судебных заседаний они прибегали к букве американских принципов зашиты: «Я не говорю, что я прав, но поскольку мой противник не может доказать, что прав он, следовательно, я не ошибаюсь». Три дня Питер Осмонд сражался с этими псевдоучеными, которые пытались доказать, что человек, это чудо природы, не мог бы достичь такого совершенства без Божественного вмешательства. Он слишком совершенен, чтобы быть плодом случая: таковы были основные тезисы поборников «разумного замысла». Но Осмонду удалось убедить суд Пенсильвании, что ни один из этих тезисов не имеет ни малейшей научной ценности: нельзя претендовать на истинность того, что нужно доказывать. Кто мог наглядно доказать совершенство человека? Не существует доказательства его сложности. И даже если она была бы доказана, почему нужно признавать его божественным созданием? В силу какого научного закона? И в результате теория Дарвина одна осталась правдоподобной. Престиж «гиганта из Гарварда», как окрестила Осмонда «Нью-Йорк таймс», вырос еще больше.
Эта слава имела и оборотную сторону: Питеру Осмонду много раз угрожали смертью. Он принимал эти угрозы всерьез, зная, что фанатичные христиане убили нескольких врачей, делавших аборты. Но он не отступил перед опасностью: это была цена за триумф истины. И потом, это же было в Соединенных Штатах. А во Франции наоборот…
Осмонд и Годовски обменялись недоуменными взглядами, когда в дверь постучали.
— Та-ак, — ухмыльнулся Годовски, — подозреваю, что это друзья из полиции!
И действительно, на пороге с важным выражением лиц стояли Вуазен и Коммерсон.
— Мы хотели бы немного побеседовать, — сказал Вуазен. — Соблаговолите пройти с нами.
Годовски повернулся к Осмонду и беспомощно развел руками. Можно было бы сказать, что он лишь констатирует неотвратимость какого-то научного закона.
— Простите меня, профессор Осмонд. Я должен удовлетворить любопытство этих господ. Подумать только, если бы они дали себе труд просмотреть некоторые архивы, то нашли бы ответ на все свои вопросы…
Питер Осмонд нахмурился. Что Годовски хотел сказать этим? Он поистине странная личность.
Американец уже собрался покинуть лабораторию, когда лейтенант Коммерсон, положив руку ему на плечо, остановил его:
— Кстати, мсье Осмонд… Не уходите далеко от «Мюзеума». Мы хотели бы задать вопросы и вам.
Их взгляды скрестились, и американец улыбнулся. Лейтенант вызвал в памяти эту птицу… как бишь она называется… а-а, вот — павлин. Очень красивое оперенье, но стоит ему открыть клюв, чтобы издать воинственный клич, раздается звук ржавого шкива.
Питер Осмонд покинул лабораторию Годовски еще в большем смятении, чем был полчаса назад. А если этот тип прав… Он осознавал, что с Мишелем Делма рухнула его главная опора в «Мюзеуме». Кроме Леопольдины ему нужен был еще союзник. В смысле научном… и духовном.
Пальцы Леопольдины порхали по клавиатуре компьютера. Опытным взглядом она выделяла ключевые слова, находила взаимосвязь среди огромного количества текста, снова и снова входила в справочную службу Интернета, успешно сводила полученные данные, ведя свое исследование от известной ей первоосновы, словно те палеонтологи, что прослеживают происхождение видов, начиная с простой окаменелости, обнаруженной в скале.