— Погоди!
— Я не собираюсь никуда уходить. Я только объясняю, что бесполезно говорить, что ты чувствуешь, как ты чувствуешь. Это меня не будет трогать ни капельки, потому что я ничего такого не чувствую…
— Не хочешь видеть!
— Нет, почему же? Я вижу, что все глупо и немножко смешно. Завелись у тебя деньги, и ты поехал объясняться в любви. Нелепо ведь! А если б не завелись?
— Я тебе неприятен? — глухо спросил он.
— Нет, нисколько, — возразила она. — Напротив, я рада тебя видеть, рада, что ты богат. Но это ведь… это вовсе не то, чего ты хотел бы… Не так ли?
Яша, судя по его убитому виду, явно рассчитывал на другое. Сонечке его даже жалко стало, особенно когда он очень уж печально ссутулился, забормотал про то, что он, как нарочно, отпустил извозчика, нового вряд ли найдешь…
— А кто тебя гонит? — возразила она. — Ты можешь снять комнатку и пожить. У нас здесь собралась очень славная компания. Все поэты, уверена, тебе понравятся. Я тебя им представлю как моего хорошего знакомого… В конце концов, никому нет дела до того, какие у нас отношения…
— Лучше все-таки, наверное, уехать сразу… — возразил он с каким-то ожиданием в голосе. — Ничего же не изменится?
Она нахмурилась:
— Твое дело! Поступай как знаешь!
Он молча стоял, склоня голову, расшвыривая гальку острым концом ботинка.
— Не изменится, потому что я не могу измениться, — наставительно сказала Сонечка, — даже если б захотела безумно. Это вне нашей воли и наших желаний. Мы можем на какое-то время обмануть себя, совершить ошибку, а потом все равно приходится расплачиваться за это…
Он молчал.
— Тебе надо понять, Яков, что все предопределено, — продолжала она, — что любая попытка вырваться из круга высших предназначений приносит нам только страдания. И чем сильнее мы рвемся, тем с большей силой бьет нас судьба… И даже не судьба нас бьет, а мы сами разбиваемся о нее…
Он вздохнул и пожал плечами.
— Сколько ни говори, все это будут лишь объяснения… Причем объяснения того, что объяснить нельзя. Ты говоришь: судьба, предначертания… А я полагаю, что человек сам делает свою судьбу, и им же начертано все, что потом назовут предначертаниями…
Она остро и быстро глянула в его глаза.
— Ну что ж, Яков… Тогда делай свою судьбу. Покажи, как ее надо устраивать…
— Но я хотел, чтоб мы вместе…
Она покачала головой.
И оттого, что все сказано, все завершено и решено, ей стало легко и свободно.
— Ну что, Яков? — спросила она почти весело. — Ты останешься, поживешь с нами?
— Поживу…
— Пошли в таком случае! Я тебя познакомлю с Мандровым. Уверена, что вы-то с ним друг другу понравитесь…
По пути она рассказала, что у поэта сейчас назревает душевная драма. Его покинула, и, кажется, навсегда, жена-поэтесса (Сонечка назвала фамилию, которую Яша тут же забыл), она была очень молода и неопытна, когда они встретились, и пыл восторженного увлечения был принят ею за глубокое чувство… А вот теперь, когда все прошло, она трезво и ясно видит свое былое ослепление. И вынуждена, не желая того, нанести ему такую глубокую рану, которая, быть может, никогда не перестанет болеть. Это мучительно для них обоих. Сердца их разбиты, но ничего изменить нельзя…
Маркиан Мандров сидел на одеяле под тутовым деревом и с разбитым сердцем читал «Шерлока Холмса». Он был небольшого роста, плотный, присадистый, с нежными глазами и полногубым, хорошей формы ртом, который обрамляла густая и, по-видимому, недавно отпущенная борода. Пожатье маленькой руки его неожиданно оказалось очень сильным. Яша почувствовал, что поэт новому знакомству действительно рад.
— Вы не читали Конан-Дойля? — спросил он звучным голосом. — Я в первый раз взял в руки. И знаете — зачитался! — Он заложил веточкой полыни страницу и добавил: — Интересно! И очень по-английски, знаете. Он угадывает характер по таким мелочам, которые и в голову не придут русскому человеку: из царапины на часах делает вывод, что человек пьянствует. И в то же время пятна на котелке замазывает чернилами, значит, не совсем еще пропащий! Очень, очень интересно! — Он потер ладони, с удовольствием жмурясь. — Есть в этом что-то от Ньютона: от яблока — к закону всемирного тяготения. Типично английская черта… У нас так не могут, наши наоборот: от всемирного тяготения — к собственному падению. Так, мол, бог судил, по Достоевскому… — он тихо засмеялся.
Яша невольно проникся доверием к этому плечистому человеку и, повинуясь настойчивому приглашению, сел рядом. Мандров стал расспрашивать Яшу, как тот доехал, поддержал его нелестное мнение о русских железнодорожных порядках, сравнил их с теми, которые наблюдал в Индии, по которой путешествовал два года назад, будучи еще изгнанником. И принялся рассказывать о себе. Оказалось, что он тоже был исключен из университета, но из московского, тоже за участие в беспорядках. Ему даже грозила тюрьма, от которой он бежал через Среднюю Азию, пройдя с какими-то караванами в Афганистан, оттуда в Индию, Сирию. Затем через Египет в Европу… И только в пятом году, по объявлению амнистии, смог вернуться на родину.