Мандров рассказывал это охотно и живо, с интересными подробностями и одновременно учтиво. Если Яша открывал рот, чтобы сделать какое-то замечание, Мандров, поблескивая глазами, выслушивал его до конца и лишь потом продолжал свое. И вместе с тем у Яши невольно создавалось чувство, что мир, в котором живет Маркиан Мандров, имеет всегда своим центром его местопребывание и вращается вокруг него, насыщая впечатлениями, огорчениями и радостями.
Подходили еще люди, знакомились. Как-то само собой появилось молодое вино в высоких татарских кувшинах, свежие фиги, гроздья лилового винограда, и легко образовалось застолье.
Среди людей, скопившихся вокруг Мандрова, не все, наверное, были поэты. Немолодая, носившая лаковые сапожки и бриджи дама-наездница была женой модного московского доктора; был величавый генерал, вышедший в отставку после Девятого января; очень юная и, видимо, влюбленная пара только что окончивших гимназию молодых людей, неведомо как вырвавшихся из-под родительской опеки; еще были две девушки, ничем особо не примечательные, но, судя по всему, влюбленные в Мандрова и потому неразлучные. И молодой человек в поношенной тужурке горного института, закрывшегося недавно вследствие беспорядков. Худощавый, слабого сложения, с неизвестно куда устремленным, неизвестно кого и за что ненавидящим взглядом и густыми проволочными волосами, стоявшими дыбом на его клиновидной голове. У него с Сонечкой возникали мгновенные и злые пикировки из-за прочитанных стихов. Она ненавидела все, что пишет этот юноша, которого почему-то все звали по фамилии — Шатилло, ему, в свою очередь, было ненавистно все Сонечкино.
— Меня крестили в страшный день, — мрачно и вдохновенно читал он с измятого исчерканного листка, — когда в народе гибла вера и среди русских деревень бр-родила чер-рная холер-ра!..
Сонечка громко фыркала в платочек и краснела от смеха.
— Все в один день получается!.. И вера гибла, и холера бродила…
Шатилло багровел, перекашивая рот, цедил:
— Между прочим, эта манер-ра пер-ребивать, не дослушав…
— Но я просто не могу, когда слышу такие…
— Дети мои, дети мои, — взволнованно простирал над столом руки Мандров, — не надо ссориться! Прекрасные стихи, чудесные образы… Придирки предоставим всяким зоилам!
Генерал, напротив, даже ссоры и споры воспринимал восторженно:
— Ха-ха, великолепно! Ах, ребята, какие вы изумительные, право слово! Шатилло, а ведь Софья Аркадьевна, признайся, сразу нашла твое слабое место. Холера годами бродит — это так точно! — подзуживал он.
Шатилло, бледнея, спрашивал с ядовитой почтительностью:
— Прикажете переделать, ваше превосходительство?
Генерал, жаждущий равноправия, подталкивал локтями соседок и весело жаловался, хохоча:
— «Превосходи-ительством» зовет! Ах, злодей!..
Дама-наездница, напротив, пеняла Соне, обе девы-неразлучницы ее поддерживали, а толстощекая гимназистка молча и странно смотрела на всех огромными серыми глазами в мохнатых ресницах. К удивлению Яши, она тоже оказалась поэтессой. Когда все вдруг устали от споров и пререканий, а Шатилло вдоволь натешился над неудачным Сонечкиным четверостишием:
эта тихая девочка, эта сероглазая пигалица торопливо и смущенно прочитала два длинных стихотворения, невольно вызвавших тишину. Стихи были сложены странно, будто собраны из обломков случайных мыслей, слова ложились вкривь и вкось, и вместе с тем поражали какой-то своей особистостью, необычностью, несхожестью ни с чем другим. Чувствовалось, что эта несхожесть смущает и мучает саму девочку, но она просто не может писать иначе.
— Очень уж нескладно как-то, — пробормотал генерал.
— Зато много! — язвительно бросил Шатилло.
Раздался смех. Хохотала Сонечка.
Девочка сначала нахмурилась, потом тоже засмеялась.
— Хочется сразу сказать все! — проговорила она, разводя руками. — Полностью, понимаете? Выплеснуться! Чтоб ничего не осталось в тебе!