Но царское обещание что облачко в небе: куда ветер подует, туда и понесет. Дальновидные люди потянулись к Родичеву. По пословице русской, одни с копытом, другие с клешней, а третьи, как Дранков, со своим расчетом. Дела у Дранкова шли вяло. То, что ему удалось сорвать с прокатных контор за «Сцены из боярской жизни», едва покрыло расходы на съемку, а прибыль, полученная за «Частную жизнь Столыпина», разошлась по мелочам. Обжегшись на первых картинках, Дранков к постановке новых лент приступать не спешил. Говорил Крылову, что прежде надо заручиться подходящими знакомствами и солидным кредитом. Пьянствовал с журналистами, теперь все лез с визитами к Родичеву, выставил в витрине ателье огромный, увеличенный портрет его. Перед витриной, конечно, толпа, но что из этого? Дойдет до Столыпина — нехорошо!..
Василий Михайлович неодобрительно вздыхал и печально думал про себя: «Да-а, этот соколик создаст русскую синема! Как же! Держи карман шире!.. Ну кто ему даст кредит, господи помилуй! Разрешение-то отнимут, того и гляди! Что стоит полиции? Пара пустяков… Смелым себя хочет выставить, а выставляет дураком! Полез в политику! Тоже мне «русский Патэ»! Сукин ты котэ — вот что я тебе скажу!»
Дранков же, как после выяснилось, был себе на уме.
Последнее время он крутился возле банкира Путилова, выпрашивал у него субсидию на две задуманные ленты, которые рассчитывал снять по спектаклям Александринского театра и Народного дома, с их актерами, в их костюмах и декорациях, — «Дети Ванюшина» и инсценировку «Князя Серебряного». Воротила-миллионщик будто бы субсидию пообещал, но взамен просил свести его с думскими деятелями из умеренной оппозиции. Путилов злился на правительство, передавшее за границу крупные военные заказы, лишив тем дохода предприятия, финансируемые Русско-Азиатским банком, во главе которого он стоял. Лучшего объекта для знакомства, чем Родичев, и придумать было нельзя. Родичев тоже не прочь был встретиться с недовольным представителем крупного капитала. Но для такой встречи нужен был соответственный антураж; чтобы она не выглядела попыткой прямого и откровенного сговора. 23 ноября, в день святого Александра Невского, Дранков решил отпраздновать именины этаким холостяцким ужином в ресторане «Вена», пригласив артистов, литераторов, художников, побольше молодежи из новой петербургской богемы, чтобы историческое знакомство произошло на легкомысленном артистическом фоне, на манер древнеримских возлияний или древнегреческих симпозиумов…
Крылову он сказал так:
— А тебя, Василий Михайлович, я попрошу со свойственным тебе красноречием и решимостью произнести спич о нашей высокой миссии. Но так, чтобы это не выглядело, будто мы нахально в карман лезем к Путилову. С одной стороны, понимаешь ли, мы не просим, а с другой — не откажемся, а, напротив, весьма будем признательны!.. Надо это подать как-то очень деликатно… Ну, в духе бедного рыцаря, если ты понимаешь, что я имею в виду.
— Да все мне понятно! Что я, дурак, что ли? — ответил Крылов. — Путилова лучше спроси, сам-то он поймет ли нашу деликатность? Оценит?
— Э, он и так знает! На две сажени под землей видит! Но надо это как-то представить в красивом виде, понимаешь? Ты уж не напивайся, как прошлый раз у Донона… Эх, нализался тогда, ну-ну!..
— А голова была трезвая!
— Язык заплетался, голубчик!
— И пусть заплетался, а голова у меня всегда трезвая! — задиристо возразил Крылов. — А кроме того, у меня в прошлый раз был повод… Так что… ты меня не попрекай! На этот раз даю тебе слово: ни в одном глазу!
Упоминание про повод вырвалось у Крылова случайно, можно сказать — против воли. Спроси его Дранков, что за повод, ни за что бы не открылся бы! Самому себе признаваться и то не смел, так смешно и нелепо выглядело это признание. А между тем — было: вползла в его жизнь любовь! Собственно, и любовью-то это назвать нельзя. Втрескался человек! И прежде случалось ему втюриться, слава богу, не без опыта! И опыт такой, что ого! Дай бог всякому! Бывал он и серьезно влюблен, но никогда еще не испытывал такого страха, такого волнения и такого отчаяния. Была любовь-увлечение, любовь-удовольствие, любовь-развлечение, и любовь-унижение, и любовь-мука, но той любви, про которую даже писание предупреждает: она, мол, как смерть сильна, как ад страшна, не ведал Василий Михайлович. Смеялся над этими выражениями. И досмеялся, балда этакий! Волосы потерял, а ума не нашел! Познал, да поздно… Эх, поздно!