Капитал и власть, деньги и слава всегда вызывали в нем жгучий интерес. О чем они, о чем?..
— Построит дорогу, а возить по ней будут только войска да чиновников! — говорил Родичев, смягчая резкость тона улыбкой. — Больше по ней ездить некому! Не так ли, Алексей Иванович? А ведь и то и другое ездит за казенный счет. Стало быть, Амурская дорога обречена заранее, чтобы работать в убыток. Сами возим, сами платим!
— Да, Федор Исмаилович, истинная, правда! Не по-людски делается! — поблескивал умными припухлыми глазками, играл в «мужичка» Путилов.
— Именно не по-людски! Плакать хочется, до чего не по-людски! Столыпин уверяет, что колонизация Дальнего Востока задерживается из-за отсутствия дорог. Мол, постройте дороги, и русский мужик потоком хлынет на Амур! Хлынет он, как же-с! Разве мужика удерживает отсутствие железных дорог? Когда же оно его задерживало? Раз сам по себе не идет, он и по чугунке не поедет! Незачем ему ехать! Мужик знает, что и на Амуре, и на Камчатке его ждет все то же самое: казенщина, чиновники, глупая наша администрация! И при всем том: ни жилья, ни скота, ни пашни. Лес, да горы, да болота! Там ведь, говорят, топора не найдешь, сохи не купишь. Столыпин обещает, земля там дешева. А мужик ее там даром не хочет! Ибо понимает, что обработать не в состоянии. Батраков не наймешь! Туземец — дикарь, охотник, бродяга! А двумя своими руками много ли наработаешь? Колонизация должна опираться на свободу частной инициативы, как в Америке! Развяжите руки предприимчивым людям, дайте им волю! Тогда и деньги на дороги России тратить не придется! Сами же колонисты эти дороги выстроят. И лучше, быстрее! Не с того конца строить хотим — вот что! Она должна оттуда к нам тянуться, дорога-то!
Путилов подхватил:
— Истинная правда! Я вам более того скажу, Федор Исмаилович, почтеннейший мой! Все должно опираться на свободу для частной инициативы! Разве одна колонизация? А промышленность? Сейчас самое время дать дорогу крупному капиталу. Ведь по нынешним временам даже Балтийский завод мелковат. Еле-еле броненосец сшили. И то пушки у Круппа купили, машины — у Виккерса… Или вот тезка мой, завод Путиловский… Не тянет он по нонешней-то мере. Вы извините, Федор Исмаилович, я по-простецки. Берем деньги у французишек, отдаем их немчуре и англичанам. А чем долги нашенские отдавать будем? Прибыль-то им идет. Мы только тратим. Э-э! Измельчили промышленность! Если оно так пойдет, нас быстренько к рукам приберут! Есть ведь кому прибрать, Федор Исмаилович! И будет от Расеюшки нашей одно воспоминание. Вот, скажут, дурища толстозадая — вознеслась и шлепнулась!
Родичев покусывал верхнюю губу, поблескивало пенсне.
— Сейчас трудно, пожалуй невозможно что-либо сделать… Не поддержали вы нас в прошлом году, Алексей Иванович!.. — говорил он.
— Да ведь мы вас, вы нас… Конечно, было оно и сейчас еще есть — непонимание. Но вы говорите, невозможно? Да ведь можно, Федор Исмаилович! Все можно! Надо бы нам совет такой, что ли, создать при совете министров. Из промышленников-фабрикантов и представителей крупных, надежных банков. Чтобы все заказы, понимаете ли, все до единого шли через нас! Мы-то уж знаем, что можем, лишнего на себя не возьмем… Но зато и свое не упустим! И деньги бы оставались в русском обращении! Мы и рубль быстренько подкачали бы, а то ведь он до марки немецкой докатится. Полтинник ему цена будет! И не заметим, как случится! Вот ведь что!
В это время Крылов увидел Анечку! Она сидела на другом конце стола, улыбалась ему, блестя глазами, и шевелила губами, что-то стараясь передать беззвучно.
— Что-что? — так же беззвучно спросил он.
Она смеялась и манила его пальчиком. Почудилась ли ему искренняя радость в выражении ее милого личика, или она в самом деле обрадовалась, увидя его? Путилов и Родичев за спиной что-то говорили про Гучкова, но Василий Михайлович уже не слушал. До Гучкова ли было ему? Да и совершенно неинтересен этот Гучков, так — дрянь какая-то… Там, в глубине длинного, шумного, веселого стола, светили ему темные прелестные глаза, и Василий Михайлович, как толстая ночная бабочка, вспорхнув с места, полетел на этот свет.
Рядом с ней сидел Ипполит Рапгоф — известнейший и пренаглейший писака, издающийся под псевдонимом «Граф Амори». Он что-то нашептывал ей, подлец! А она, качая головой, возражала ему. И всегда неприятный ему, Граф Амори показался Василию Михайловичу в эту минуту самым ненавистным человеком на свете. Однако Дранков за каким-то дьяволом тянул его во все компании. Не выпивший еще ни единой чарки, Василий Михайлович чувства свои сдержал, изображал улыбку, поздоровался и даже пожал вялую лапу литературной гиены.