Что-то ждет ее там, во тьме…
Влюбляться она начала с шестнадцати лет. Сердце у нее было нежное, привязчивое. Но какими обманами, какими ударами награждала ее судьба! Вспоминать об этом не хотелось, еще меньше хотелось рассказывать. Описывая свою жизнь, Анечка ни словом не обмолвилась о своих обидах. А Василий Михайлович, хотя и догадывался о чем-то, тактично давал понять, что это его не волнует. Оно и в самом деле не волновало. До такой ли чепухи, когда идет рядом сероглазое чудо, ловит на круглую ладошку редкие снежинки, прячет улыбку в пушистый мех воротника. Господи! Да какое тебе дело до прошлогодних снежинок? Кому она что говорила, кому улыбалась! Ни тебе до прошлого, ни прошлому до тебя нет никакого дела. Как нет до вас, мирно гуляющих по спящему городу, дела сонным городовым. И весело поскрипывают отороченные тем же мехом ботинки по насту: скрип, скрип, скрип…
Как всякая девушка, которую любили и бросали, несмотря на ее слезы и отчаяние, Анечка научилась легко различать за обещанием неизбежно грядущий обман, за пылкостью — охлаждение, за успехом — унижение и беду. А вот за Крыловым ничего такого она не почувствовала. Хоть он и старался казаться ей пылким и взбалмошным, пытался подать себя в этаком старомодном, романтическом духе, в глубине за всем этим виделся ей только покой, покой и покой. Не спрашивая, догадывалась, что он весьма не богат и вряд ли разбогатеет когда («В сорок лет денег нет — и не будет!»), но душевный покой, считала, стоит дороже богатства. А если ей и вправду суждено обрести на сцене успех, она будет уходить в этот успех, как в разбойничий набег под черным пиратским флагом, неизменно возвращаясь в свою тихую пристань, надежно укрытую от бурь, от измен, от беспощадной вражды…
Погруженная в эти мысли, она почти не слушала Крылова, излагавшего ей свои безумные планы покорения кинематографа. Ей не приходило в голову, что рядом с ней вышагивает мелким легким шагом, пожалуй, единственный человек в России, который всерьез, убежденно и нацеленно думает сейчас об этом; что ничьи дерзкие мечты так не близки к самому полному и блистательному осуществлению, как нелепые замыслы этого толстого, симпатичного и верного человека.
Она заранее прощала их ему, как прощают причуду, не приносящую зла, если чудак добр и обаятелен.
Ночь на диво была хороша, и обоим не хотелось спешить расставаться. За Дворцовым мостом пошли линии Васильевского острова. Скоро они подошли к дому, где в меблированных нумерах, на двоих с подругой, снимала комнату Анечка.
Прощаясь, он поцеловал ее холодную руку, не решаясь на большее. Она улыбалась и, поняв его смущение, придвинулась к нему и сама поцеловала в губы. Он обнял ее и стал целовать, не веря своему счастью, со страхом думая, что оно сейчас кончится и никогда уже не вернется. Он готов был стоять так часы, но она прикоснулась к губам его кончиком пальца и шепнула:
— До свидания! Мы скоро увидимся снова…
— Когда?
— Когда захотите! Мне радостно с вами…
Как пьяный, он шел посреди улицы, распахнув шубу, вдыхая холодный свежий воздух, которым все никак не мог надышаться.
— Ах ты, старый черт! — воскликнул он, обращаясь к себе. — Ай да лысый черт! — восхитился он собой снова. И, уже не в силах сдерживаться, закружился на месте, приплясывая от восторга.
Мягко и громко звонили над его головой церковные колокола, призывающие верующих к ранней утренней службе. Василий Михайлович огляделся. В храме св. Екатерины светились окна. День Александра Невского, благоверного князя, поразившего шведов и немцев и умершего в монашестве под именем Алексия, отошел в прошлое, наступал день великомученицы Екатерины — храмовой праздник прихода. К церковной паперти уже тянулись Екатерины, Катерины, Катюши, Катьки и Катеньки, сходившиеся со всей округи на праздник своего имени. И Василий Михайлович сделал то, что давно уже не делал по маловерью своему: прошел с ними в церковь, купил свечу, засветил и прилепил ее перед римской страдалицей Нероновых кровавых времен, изображенной на иконе в виде темноликой русской женщины в княжеском православном уборе.
— Матушка, помоги, голубушка… Исцели, милосердная! Родимая, попроси за меня господа… — причитали старухи, отбивая поклоны.
Вздохнув, Василий Михайлович тоже опустился на колени, склонился и вознес молитву в сердце своем.