— А почему в Петербург? — перебил Проклов.
Озмиев с любопытством посмотрел на него.
— Я думал, что вам бы в Финляндию!.. Там, знаете, обстановка такая, что… Было бы естественно… А впрочем… Вы что-то иного рода предложить намерены? Милости прошу. Готов принять любое разумное предложение. Куда же?
— Полагаю, что ехать в моем положении в Петербург, где меня наверняка ищут, попытался бы либо растерявшийся теленок, либо непроходимый идиот, или ваш провокатор! К двум первым категориям меня отнести, по-видимому, нельзя, стало быть, для руководства моей партии останется только один вариант. Там ведь не дураки сидят. Они сразу поймут. Да еще после такой неудачи с Гершельманом…
Озмиев пощипывал усики, размышляя.
— Резонно… Я думал, однако, что можно бы… Но вы правы, вы лучше знаете! Пас. Предлагайте. Куда бы вы дернули на самом деле, случись с вами такая оказия?
— Я бы поехал в Киев, — сказал Проклов, — Во-первых, это мой родной город. Я там каждую подворотню знаю! Во-вторых, я не был там с девяносто четвертого года. Никто не знает меня в моем нынешнем положении, а если кто помнит, то единственно как семинариста… Я нарочно избегал Киев, держа его про запас! Естественно для меня ехать в Киев, связаться с тамошней организацией, если она еще есть на воле, посидеть в карантине и потом включиться в работу… А впрочем, как хотите… Мне, повторяю, наплевать!..
— Унижение паче гордости… — пробормотал Озмиев, раздумывая. — Полноте, Илья Кузьмич!.. Работать так уж работать! Между прочим — это мысль! В Киеве служит подполковник Кулябко… Мой соратник, единомышленник и близкий друг. По знакомстве с ним вы его полюбите, я уверен. Он относительно вас будет предупрежден… Можете ему доверять слепо, не подведет никогда! Вся наша дальнейшая связь будет идти, значит, через него… Прекрасно! Также через него вы будете получать и свое денежное содержание. Оклад вам пока установим полтораста целковых помесячно. Постараемся добиться большей суммы. Но это трудно, не объясняя. А объяснять не хотелось бы. Так что оклад пока невелик!..
— Наплевать! — сказал Проклов.
— Нет, зачем же? Денежки всегда нужны. Деньгами пренебрегать не надо. В деньгах — власть и свобода, более надежная свобода, чем та, за которую вы так беззаветно и слепо сражались, Илья Кузьмич! Свобода для тех, кто ее достоин. Вы вдумайтесь в эту идею. Ведь свобода для всех — это неволя для лучших. Освободить раба, чтобы заковать героя! Вот ведь реальный-то смысл идеи всеобщей свободы. И вы это сами в глубине души сознаете… Не можете не сознавать.
14
Дул хамсын, и вся южная половина неба была желтой от пыли. Там лежала великая африканская пустыня, которую никто еще не осмелился пересечь из конца в конец ни пешком, ни на верблюдах, ни на ломких и капризных автомобилях. Мельчайшие частицы далеких песков насыщали воздух, вязли в зубах и ноздрях, оседали на одежде, заставляя пронзительно скрипеть огромные колеса размалеванных повозок, в которых насмешливые мавры возят от чуда к чуду усталых, тупеющих туристов.
От дикого скрипа начинало ломить зубы. От желтого неба пусто становилось на душе.
С группой разноязычных путешественников, которых ловкие куковские ребята, передавая с рук на руки, тащили вдоль берегов колыбели современного человечества, и Яша Рузанов трясся в повозке. Ехал к развалинам великого некогда Карфагена.
Жадное любопытство, которое вызывали в нем поначалу останки великих цивилизаций, скоро насытилось и сменилось готовностью смотреть все, что покажут, с одинаковым юмором взирая на обломки гранитного истукана, высеченного пять тысяч лет назад, и на девчонку в измаранном платьице, доящую козу возле этих обломков, поглядывающую из-под неправдоподобных длинных ресниц на праздных ротозеев и, верно, думающую про себя о том, что нехудо было бы выдоить что-нибудь из этих неверных!
Как-то бессонной ночью, в душной гостинице, лежа в постели под противомоскитным пологом, под которым все-таки — з-з-з-з — невидимо и настойчиво жужжала парочка ядовитых господних творений, жаждущих его крови, Яша подумал о том, что воспоминания, в сущности, подобны развалинам. Что остается в душе от сладостных ощущений? Где те мысли, которые так ярко вспыхивали вдруг, освещая переживаемое то радостью, то торжеством, то печалью? Где лица, ландшафты, события, долгие, волнующие разговоры, прикосновения?