— Спасибо, милейший мой. Спасибо. Я тронут, — сухо и коротко сказал Столыпин. Он посмотрел на царя. Тот молча курил и вроде бы улыбался. Его, по-видимому, тешила эта сценка.
— И-эх! Кабы не ета Дума окаянная! — продолжал Распутин, ловя взглядом глаза Столыпина. — Дума мешат! Не годится Дума, а — никуды! Ай-ай-ай! — потряс он кудлатой своей головой. — Не нужна народу, я народ знаю! Народ Думу не хоча!
Выдерживать его пристальный, с виду ласковый взгляд было тяжко. Казалось, Распутин видит что-то тайное и страшное в глазах собеседника. На слабых и впечатлительных людей, мелькнуло в уме Столыпина, этот сумасшедший взгляд должен действовать потрясающе. Все более и более укреплялся он с каждой секундой в мысли, что этого опасного и отвратительного негодяя надо во что бы то ни стало удалить от дворца, от царя и царицы, от государственных дел!
— Какая такая Дума ета? — продолжал Распутин. — Как собаки кидаются, как собаки, право! Лают, лают! Чхяизя ета там… Проть бога стал говорить! Ах, тля! Чхяизя ета!.. Не нужна, не нужна ета. Гучкёв тожа такой! Да все такея! Дураки истиннаи!.. — оскалился он, открывая белые волчьи зубы. — Расее служим, кричат. Как же не дураки? Какой такой Расее? Богу надо служить, а не Расее! Богу!
— С этим позвольте не согласиться, — тут же досадуя на себя за вступление в спор, возразил Столыпин. — Я считаю, сударь, что, лишь служа России, можно и служить целям господним.
— И-эх! Милай! Что она, Расея наша? — проникновенно спросил Распутин. — Была и нету — расточилась и травой проросла! И мало кто вспомнит потом: вот, мол, были когда-то такие русские люди! А и язык-то наш даже ученыя и знать забудут!.. А бог-то, он вечен! Так кому служить надобно? Богу! Он один знат! — Распутин обернулся к царю. — Вавека-енарал намедни рассказывал, что раскопали иде-то под песками целое царство. Так они никак дознаться не могут, не то чтоб там чаво было у них, хучь бы как они назывались, ети народы! Вон как! Одному богу и ведомо про них! Так и Расея, милай-дорогой ты мой Петр Аркадьевич! Осядет вземь, и занесет ее песками… Раскопают потом: а что за держава была? Ан и не помнит никто…
— Но ведь вы сами-то русский человек, Григорий Ефимович. — И Столыпин мысленно подосадовал, что нечаянно назвал по имени-отчеству.
— Божай я человек, милай-дорогой, божай! — твердо ответил Распутин и поклонился. — Спасибо на добром слове, Петр Аркадьевич! Пойду я, не буду мешать. Спасибо, отец родной!
— До свидания, — сухо ответил Столыпин.
Он боялся выдать то лютое отвращение, которое вызывал в нем этот высокий, сильный и совсем еще не старый мужик с длинными пальцами на больших и крепких руках.
От него исходило странное чувство неодолимости. Столыпин невольно почувствовал себя усталым и слабым от этого.
Торопясь поскорее отделаться, он протянул руку и вяло принял сильное сухое пожатие.
«Надо что-то немедленно предпринять! Он очень опасен!» — мелькнула у него мысль, и тотчас же другая мысль, ледяная и безнадежная, опрокинула первую: — А что можно сделать? Ничего придумать нельзя! Невозможно!»
Распутин между тем бережно держал его руку, говоря ласково:
— Поеду домой, вспоминать буду. Лестно.
— А когда вы уезжаете?
— Скора, скора… — белозубо осклабясь, ответил Распутин, поклонился еще раз и, мягко ступая по ковру сильными большими ногами, вышел из царского кабинета.
— Присядьте, Петр Аркадьевич, — предложил царь.
И сама встреча, и странный, какой-то неправдоподобный — до того нелепый — разговор привели Столыпина в состояние некоторой растерянности, что случалось с ним крайне редко. Ему сперва показалось, что государь сам первый заговорит об этом, что-то разъяснит или скажет нечто смягчающее, делающее понятным происшедшее, но Николай молчал, глядя в сторону, и Столыпин догадался вдруг, что так оно и было задумано царем заранее: ошеломить, произвести неприятное впечатление, смутить и тем самым утвердить свою волю, свое непременное желание видеть возле себя в качестве своего близкого, интимного друга какого-то дикаря-авантюриста с бешеными и загадочными глазами. Царь хотел раз и навсегда покончить с этим вопросом.
Это была решительная минута, но Столыпин не был готов к ней. Лихорадочно и напряженно он искал в уме нужных слов и мыслей, но их не было. И он тоже молчал, мысленно спрашивая себя: не сон ли это?
Молчание затягивалось.
Царь заговорил наконец, продолжая глядеть в сторону:
— Нехорошо вышло в Думе, что военный министр не сумел как следует ответить Гучкову. Вы правильно сделали, что промолчали, вам выступать не следовало, но военный министр должен был выступить с более определенной речью.