Царь дослушал его, хотя и с явной скукой, но уже не перебивая.
Поблагодарив Столыпина, когда тот закончил, царь открыл ящик стола и вынул оттуда фотографию большого формата, на которой был снят он сам в форме и с полной боевой выкладкой рядового солдата.
— Как вам нравится это?
— Снимала ее величество? — вежливо спросил Столыпин, зная, что царица увлекается фотографированием.
— Да.
— Превосходная фотография, ваше величество! Следовало бы отпечатать ее в виде открытки и распространить либо отдать напечатать в каком-либо журнале…
— Я подумаю… А как вам э т о нравится? — улыбаясь, спросил царь и передал Столыпину несколько других фотографических карточек. На них был снят император Вильгельм также в солдатской немецкой форме разных родов войск. — Это он мне прислал на днях, — пояснил царь, — я и решил ответить ему тем же. Не правда ли, он на этих карточках выглядит совершенным фельдфебелем? — спросил он и засмеялся.
— Типичный прусский фельдфебель, ваше величество!
— Мой покойный отец часто ему говорил: посмотри на себя в зеркало, Вилли, и не беснуйся, как дервиш! Но он неисправим!
Царь убрал фотографии в ящик стола.
— Что вы думаете о предложении террористов? — спросил он вдруг.
Столыпин пожал плечами.
Речь шла о полученном на днях через французское правительство предложении руководства партии эсеров прекратить политические убийства, если смертная казнь в России будет отменена.
— Ровным счетом ничего, ваше величество, — сказал Столыпин. — Если даже, вожаки этой партии поклянутся на кресте господнем, где гарантия того, что низы партии их послушают? Мы уже достигли с помощью смертной казни таких результатов, каких невозможно было бы получить никаким другим способом. Отменить сейчас смертную казнь, я полагаю, было бы подобно тому, как ежели бы врач решился прервать не доведенную до конца операцию ради стонов и криков больного. Отсечение вредных опухолей болезненно, но оно благодетельно. Оно — спасительно! Когда у врача нет иного средства для исцеления больного, он, не задумываясь, берется за нож!
— Да, — сказал царь, наклоняя голову, — с тяжелым сердцем, но, понимая и признавая неизбежность, я полностью с вами согласен.
— Гораздо неприятней другое, ваше величество, — продолжал Столыпин. — По сведениям министерства внутренних дел, готовится петиция по случаю восьмидесятилетия Льва Толстого. Ее собираются якобы подписать многочисленные интеллигенты: писатели, профессора, состоящие на казенной службе, общественные деятели, в том числе некоторые члены Государственной Думы. В ней тоже, по слухам, будет содержаться всеподданнейшее прошение об отмене смертной казни.
— Да, нехорошо, — сказал царь. — Это непременно распространится, проникнет в заграничную печать, вызовет разговоры… Этому следовало бы решительно воспрепятствовать! Правительство что-нибудь могло бы по этому поводу предпринять?
Столыпин покачал головой:
— Пока ничего нельзя сделать, ваше величество.
Царь вздохнул.
— Ну что ж тогда… Бог даст, как-нибудь обойдется на этот раз.
Разговор кончился вяло.
Как ни старался Столыпин на обратном пути в Петербург мысленно отвлечься от государственных дел, отдаться радостному предвкушению отдыха и покоя в своем отлично благоустроенном имении в Самарской губернии, нехороший осадок, оставшийся после сей аудиенции и особенно после встречи с Распутиным, продолжал бередить и саднить душу. Будь его воля, этого проходимца и следа не осталось в Петербурге! Но то-то и беда, что своей воли у Столыпина в этом вопросе не было…
Наутро следующего дня князь Андронников, крайне неприятный Столыпину, но всюду вхожий, всем угождающий коротенький, толстенький молодой человек из ближайшего окружения царицы, привез из Царского Села милостивую просьбу принять и внимательно выслушать почтенного Г. Е. Распутина-Новых. Столыпин тут же взял трубку и в телефон приказал немедленно снять с Распутина негласный полицейский надзор, установленный по его же распоряжению три месяца назад. Князю Андронникову велел передать, что примет Распутина сегодня в три часа пополудни.
На приеме Распутин держался скромно. Был вежлив, немногословен, сдержан. Говорил правильным языком, не ломался. У правительства просил лишь одного: чтобы полиция оставила его в покое.
— И что они ко мне привязались, ваше высокопревосходительство? Я, право, не знаю, не могу понять разумом, — спокойно говорил он, слегка пожимая плечами, — Человек я мирный, беспартийный, от политики далекий. Хочу жить спокойно на благо государя императора. Даст бог послужить ему — послужу. Совершенно неосновательно подозревать меня в чем-то нехорошем! Вот как перед богом, перед вами удостоверяю это!