Столыпин, пряча ненавидящий взгляд, сдержанно выслушал и сказал на это:
— Раз дело обстоит так, как вы уверяете, господин Распутин, то ничего вам опасаться не следует. Полиция вас не тронет. Если, разумеется, ваше дальнейшее поведение не даст повода к этому.
Распутин поднялся, поблагодарил, почтительно откланялся и ушел, оставив по себе при этом весьма благоприятное впечатление у присутствующего при этом разговоре командира отдельного корпуса жандармов генерала Курлова.
— Хитрый мужичок, пожалуй что, себе на уме, но мне он не кажется шарлатаном…
— Однако нам придется с ним изрядно повозиться! — угрюмо отозвался Столыпин. — Но, как бы там ни было, вы оказались правы, предупреждая меня, что в Царском Селе о его мерзком и скандальном поведении ничего говорить нельзя!
— Да, там этого слушать не станут нипочем!.. Скажут, что мы нарочно очерняем, возводим напраслину…
Столыпин безнадежно развел руками.
Действительно, дьявольское какое-то наваждение! В Государственном совете, куда он заехал проститься перед отъездом в отпуск, к Столыпину подошел Витте. Раскланялись, осведомились взаимно о здоровье, и после нескольких незначительных фраз Витте спросил осторожно: правду ли говорят, что государь сам лично представлял ему Распутина?
Столыпину пришлось конфиденциально рассказать, как оно было на самом деле.
Витте с легкой усмешечкой покачал головой:
— Да, фигура колоритнейшая! Таких в русской дремучей истории еще не водилось, насколько я могу судить. Я, впрочем, спрашивал профессора Ключевского. Тоже говорит: не было. Стало быть, явление исключительное. Он меня называет просто и мило: Витя. Вот, говорит, это Витя-министр во всем виноват. Кабы не он, все было бы ладно… Внимают будто бы этим речам… Нда-с…
Прищуря глаз, он смолк, глядя на прохаживающегося неподалеку бывшего военного министра генерала Куропаткина, виновника, как считали многие, поражения в русско-японской войне. Куропаткин в выпущенной им недавно брошюре вину свою отрицал и во всем обвинял бывшего премьер-министра Витте… «Не им ли распускается и слух о том, что Распутин является ставленником и тайным орудием графа Витте?» — подумалось Столыпину.
— Помните Абазу? — спросил вдруг Витте.
— Ну как же!.. Я, впрочем, близко его не знал…
— А мне приходилось с ним много видеться. Я ведь управлял департаментом в бытность его министром финансов… Надо вам сказать, что человек он был старинного уклада, прямой, грубоватый и без особенных сведений, но необыкновенно глубокого государственного ума. Очень своеобразный и значительный человек! Имел этакое патриархальное, потемкинское, что ли, обыкновение вершить дела, принимая подчиненных у себя по утрам в халате.
— Даже так? — Столыпин невольно улыбнулся.
— Представьте себе — так! И вот как-то утром спешу я к нему с бумагами на подпись, а навстречу мне в полной парадной форме от него выходит генерал Куропаткин. Мы тогда еще мало были знакомы. Раскланялись. Разошлись. Я проследовал к министру. Сидит в халате, за письменным столом своим, глазом косит на меня и посмеивается. «Видели, говорит, Куропаткин, генерал, от меня вышел? Храбрый генерал! Бравый генерал! Умница-генерал! Министром будет! Больше чем министром! И попомните мое слово: много беды принесет он России! Потому что душа у него — писарская!» Вот, Петр Аркадьевич, не могу забыть это проницательное суждение! Никак! Ключ ко всему: и слава, и звание, и власть необъятная, а душа — писарская!
Обдумывая потом этот на ходу услышанный анекдот, Столыпин утвердился в мысли, что совсем не Куропаткина имел в виду Витте!
Припоминая многочисленные встречи и беседы с царем, его бледные улыбки, вежливые, негромкие, но всегда такие заурядные речи, сдержанность движений, раздражающую ясность взгляда, Столыпин не мог не признать, что определение «писарская душа» лучше всего подходит к царю. Понял он, кого так выразительно напомнил царь на фотографии в солдатской форме: штабного писаришку. Именно писаря носили такую старательно подогнанную форму, так маскарадно выглядели при полной боевой выкладке на парадах и смотрах.
«А что, если б террористы его убили?» — возникло вдруг в голове у Столыпина. Он тут же, страшась себя, стал гнать прочь эту кощунственную мысль — о том, как благодетельно сложилась бы обстановка в России, случись это на самом деле, перейди власть к регентскому совету при малолетнем наследнике. Какие возможности открылись бы перед правительством, какие силы были бы разбужены, как решительно можно было бы направить в нужное русло развитие русской жизни! Черт возьми! Куда глядел господь, давая России такого царя!