«Но нет! Избави бог от его гибели! Не надо, не надо! Пусть живет и царствует благополучно!» — спохватывался мысленно Столыпин. Но против воли его кощунственные образы продолжали тесниться в мозгу, вызывая мучительное раздвоение духа.
20
Еще в конце апреля, на фоминой, на ту самую радуницу, о которую год назад споткнулась железнодорожная служба Крылова, честнейшим и благороднейшим образом посватавшись к Анечке, тихо, скромно, как и полагается умудренному жизнью человеку, обвенчался он с ней в Екатерининской церкви, которая чрезвычайно полюбилась ему с той самой ночи, когда он, проводив Анечку, жарко молился в ней вместе со старухами, вымаливая запоздалое счастье.
И счастье, по вере его, было ему дано.
На венчание и на свадебную пирушку приглашены были сплошь артисты и артистки — невестины приятели. Ну и была, разумеется, разыграна при венчании юмористическая пантомима, повторяющая в известной степени знаменитую картину Пукирева «Неравный брак». Один из шаферов, томный, смазливый паренек, будущий герой-любовник, по-видимому, стал вдруг воздыхать, возносить глаза к небесам, выжимать слезу, обещая всем своим видом после этой свадьбы немедленно покончить с собой. Женщины, собравшиеся поглазеть на венчание, немедленно стали шушукаться. Актеры подыгрывали своему томному коллеге; обращаясь к Василию Михайловичу, несколько раз называли его «ваше превосходительство», что немедленно было теми же бабами схвачено.
С волками и выть надлежит по-волчьи. Василий Михайлович, хоть и был в душе оскорблен этим розыгрышем и покороблен, виду не подал, глупый фарс этот принял как добрую и веселую шутку. Вообще изо всех сил он старался понравиться шумной и непочтительной молодежи, беспрерывно кричавшей «Го-орько». Хохотал, орал, плясал, прыгал козликом, умилив и растрогав этим невесту, прекрасно все понявшую и оценившую. И разумеется, после этого всего он был награжден такой лаской и нежностью, которая ему и не снилась уже, старому черту.
Молодая была довольна и счастлива, молодой был наверху блаженства, как оно принято говорить, когда хотят выразить то, что выразить невозможно. Прекрасного, лучезарного настроения ему не испортила даже полученная на второй день после свадьбы посылочка от «г-жи Чаровой». В ней оказались рваные и заношенные до безобразия его ночные туфли, вязаная черная шапочка, служившая ему ночным колпаком в зимнее время, и — самое возмутительное — ему не принадлежавшая, на три четверти опустошенная бутылочка «Перуина-Пето» — усердно рекламировавшегося в те времена средства для ращения волос…
И откуда только тощая ведьма проведала, что он женится!
Анечка (Василий Михайлович, разумеется, покаялся ей в своем былом увлечении) посмеялась над глупой и бессильной ревностью любовницы, туфли выкинула на помойку, шапочку спрятала: «Пригодится еще тебе, вот увидишь!» — а «Перуин-Пето» решила испробовать на себе. На этикетке флакона была нарисована красавица с распущенными волосами невероятной пышности. А какая же Анечка о таких волосах не мечтает?
Ну кто, кто, кто еще мог бы так мудро отнестись к издевательскому намеку? Василий Михайлович совершенно не мог видеть Анечку — подходил, хватал, целовал, бормотал всякие глупые комплименты, восхищался и таял, как сахарный петушок во рту мальчугана. Свободолюбивой Анечке это стало даже надоедать. Конечно же она самая умная, самая упоительная, но теперь, когда это окончательно установлено и утверждено, довольно, довольно, хватит об этом, умоляю!..
Как-то утром, когда он еще валялся в постели и курил, пуская кольца в потолок, Анечка, спешившая на занятия, уже одетая, копалась в немыслимом беспорядке бумаг, разыскивая тетрадочку с ролью. Трясла книжки, коробки, из них выпадали старые записочки и прочие ненужные бумажонки. Одну из них она бросила Василию Михайловичу.
— Котик, это нужно тебе? Или выбросить?
«Котик» взял мятую визитную карточку, отодвигая от глаз подальше, прочел: «Александр Алексеевич Благонравов», и вздохнул: эхе-хе, поздно, матушка, отыскалась… Отыщись вовремя, глядишь — заворачивал бы делами в Москве, а препаскуднейшего Дранкова и в помине бы не было. Век бы его не знать, сукина кота!
Василий Михайлович задумался. Вчера лишь произошло неприятнейшее объяснение с Дранковым. Получив путиловские деньги, тот немедленно кинулся снимать, подражая Патэ, видовые ленты: Петербург, Новгород, Рязань, Ревель, Ярославль. Все, как и у Патэ, но под отечественной маркой: «Живописная Россия». Заполнял объявлениями газеты, пролезал всюду. Крутил ленты то на Елагином острове, во дворце у Столыпина, то в Аничковом, то в Гатчине перед Марией Федоровной, вдовствующей императрицей, имеющей огромное влияние на всю русскую жизнь. Как всякий осел, попавший в полосу успеха, слушать никого не желал, во всем стал полагаться на себя, от предложений отмахивался. Пренебрегаемый и оттесняемый, Василий Михайлович стал постепенно чувствовать себя каким-то третьестепенным приказчиком, десятой спицей в колеснице, а это было совсем не то, к чему он возносился в своих мечтаниях.