— Хорошо, хорошо, не беспокойся!.. Мне очень важно, чтобы увидели, что в тебе есть! Сейчас мои сестры говорят пренебрежительно: «У-у, кого она выбрала!» А я хочу, чтобы они с завистью говорили: «О, кого она выбрала! Вот это да-а!..» Понял?
Василий Михайлович засмеялся и сел в постели.
— Ах ты, тщеславное существо мое…
— Ну что ж, что тщеславная!.. На то я и актриса! Актрисе полагается быть тщеславной… А ты не обращай на это внимания! Ты… тебе куда-то надо?
— Нет, солнышко, мне что-то покурить захотелось…
— Ну и кури! Ты же привык в постели курить, зачем тебе привычки менять? Чего ради?
— Видишь ли, твоя мамаша сказала, что это у вас не в обычае…
— Мало ли что! А ты должен был ответить: а у меня в обычае! Я тебе говорю: поменьше расшаркивайся перед ними! Вот если б папа был жив, с ним, конечно, пришлось бы считаться… Он у меня был хуже раскольников!.. Как в «Хованщине», помнишь? Ну, а мамаша… Мне грех, конечно, ее осуждать, но… Поменьше обращай на нее внимания. Кури себе на здоровье!
— А ежели твой отец был бы жив, ты, разумеется, о театре и думать не смела бы? — спросил Василий Михайлович. Зажег спичку, прикурил.
— Не знаю… — ответила она. — Нет, отчего же… Я ведь тоже упрямая, если что втемяшится… Наверное б ушла. Но уж тогда бы — безвозвратно.
— Понимаю… — проговорил Василий Михайлович, глядя сквозь дымок на слабо мерцающий под старинными образами в углу огонек лампадки. — То есть я хочу сказать, что я именно тебя понимаю. В сущности, театр — это наиболее интересная, наиболее яркая судьба, которая доступна женщине в нашем мире… Красочно, празднично, всегда чувствуешь себя восторженно, приподнято… Да, прекрасные ощущения, я могу это представить…
— Если бы еще роли с неба падали, — вздохнула Анечка, — да чтобы без интриг обходилось!..
— Ну, посмотрим, посмотрим… Вот поговорю с Благонравовым… С Благонравовым, я уверен, у меня дело пойдет! Это тебе не Дранков! Это, братец мой, совсем другое! Это — личность, я тебе доложу!
Щурясь на расплывающееся пятнышко лампадного огонька, Крылов подумал, что не худо было бы заглянуть в святцы: нет ли поблизости такого денька, когда Александры празднуют именины, чтобы заявиться не просителем, а гостем поздравляющим. На именины ведь можно и так, без приглашения… А как же это его супругу-то звать? Ведь говорил же он, говорил! Ах ты черт! Какая память стала дырявая…
Когда назавтра развернул нарядный суворинский календарь на 1908 год и пробежал пальцем по ближайшим дням, палец сам собой остановился на десятом июня: «Св. Тимофея, еп. прус. М., Пр. Феофана, мч. Александра и Антонины». И сразу вспомнилось, с какой умилительной интонацией пьяненький Благонравов выговаривал: «Тонечка моя, Антошенька… Это же изумительная женщина!..»
Ну да, ну да! Антонина ее зовут, Антонина!
Во вторник они именинники, и непременно этот день празднуют!
Ах, судьба! Ах, судьба!..
И даже холодок пробежал по спине от мистического предчувствия.
Ровно через неделю! Купить корзину цветов, еще что-нибудь этакое — чашку, что ли, старинного фарфора, заказать сделать надпись, соврать, мол, из Петербурга везу, или запонки? Впрочем, нет! Запонки — это пошло… лучше выбрать самопишущее перо, ах, какие на Невском видел — отличные… Ну, впрочем, наплевать! Что подвернется! Времени — полно… Итак, значит, в сюртуке, с цветами, с утра — не слишком рано, часам этак к десяти, к четверти одиннадцатого…
А в четверть одиннадцатого горничная, вышедшая на звонок, сказала, что барин и барыня еще спозаранку уехали в село Крылатское «снимать картину с цыганами»!
Вот тебе и на!
Снимает, оказывается. Снимает без него. Обошелся!
А почему, собственно, не обойтись?
Крылов грустно вздохнул, передал цветы и попросил позволения написать записку хозяину.
В оставленной записочке он написал: так, мол, и так, приехавши в Москву, счел долгом поздравить. Очень бы надо было увидеться и потолковать. Непременно зайдет, если не сегодня же, то в ближайшие пару дней вечерком, хотя сам твердо решил зайти сегодня же. Не до темноты же они будут торчать в этом самом Крылатском.
— А кстати, любезнейший!.. Тебе неведомо, где это находится, село Крылатское?
— Как — неведомо? — засмеялся извозчик, маленькие глазки его при этом будто совсем исчезли с лица. — Как это барин, мне может быть неведомо, когда я сам оттудова? Мы ж подмосковные, из Кунцева…
— Далеко?
— Ну не бог весть как далеко!.. По-нашему рядом. Близь.
— Ну, раз близь, вези туда! — приказал Василий Михайлович, откидываясь на подушки сиденья.