Карагацци его не услышал. Почувствовал он лишь запах пороха да сладость во рту. Еще он почувствовал сильную боль в сердце, но боль вместе с тем легкую, какой она бывает во сне.
«Я умираю! Убит! — возникло в его уме и вместе с тем: — Как это легко! Надо сказать им, чтобы не боялись! Это легко, это легко!» Ему казалось, что он говорит вслух. А остальные в комнате видели, как Виктор Аполлонович содрогнулся, широко разевая рот, с шумом выдохнул воздух и плашмя грохнулся на спину.
Тамара Васильевна выронила револьвер и стояла над ним, дрожа и мыча что-то невнятное, но Василий Игнатьевич показал немалое присутствие духа. Спрыгнув со стола, он бросился к дверям, распахнул их настежь и закричал:
— Марья! Назар! Марья-а!
Подбежавшую няньку оттолкнул:
— Забери детей! На извозчика! И ко мне домой! Живо! Живо! Назар!..
— Я, барин!..
Василий Игнатьевич перегнулся через перила лестницы:
— Беги, голубчик, в участок, скажи там, в полиции, чтоб прислали… Беда у нас, скажи! Виктор Аполлонович застрелился!
24
Стоило это трудов и хлопот или больших денег, сунутых кому следует, — известно лишь, что Василию Игнатьевичу удалось выхлопотать разрешение похоронить беднягу Карагацци на Новодевичьем кладбище и с соответствующим его званию и положению обрядом, «как наложившему на себя руки в приступе временного умопомрачения».
На отпевание собралось много нарядных людей, большей частью литераторов и прочих властителей дум. Были велеречивые некрологи в газетах. Были цветы и венки, украшенные лентами и скорбными надписями. Был среди них и венок от известного любителя изящной словесности присяжного поверенного Московской судебной палаты Вышеславцева. Привез и возложил его не сам Вышеславцев, крайне занятый важными судебными делами, а его новый письмоводитель — худущий молодой человек в поношенном, но еще приличном и очень хорошо сшитом костюме. Стоящие в некотором отдалении от гроба поэт Маркиан Мандров и его рослая спутница в шляпке с черной вуалью непременно узнали бы в нем Яшу Рузанова, не будь оба так поглощены скорбью. Он же их не узнал, так как времени разглядывать толпу не имел: спешил к нотариусу. Патрон поручил ему заверить несколько копий, необходимых в суде, а Яша на первых порах старался изо всех сил. Хотя стараться, скажем в скобках, право, уж не стоило!
Ни в то время, ни потом, много лет спустя, когда ему приходилось вернуться мыслями в свою молодость, не мог он понять: почему Вышеславцев, получавший бешеные гонорары, соривший деньгами в трактирных кутежах, тративший тысячи на любовниц и на картежный разгул, платил Яше за нудную, монотонную и в общем тяжкую работу письмоводителя всего двадцать четыре рубля с копейками в месяц, да еще попрекал этой платой. Но это уже относится к странностям человеческой натуры. По возвращении Яша некоторое время ходил по редакциям и издательствам, предлагая свои «Путевые записки», пока не понял, что впечатления никому не известного Рузанова никому не интересны. В XX веке не талант, а имя дает дорогу на печатные страницы. Толпы безвестных молодых людей осаждали редакции, готовые писать, получая хоть пятак за строчку, хоть алтын, хоть копейку, лишь бы втиснуться, подписать имя — авось запомнится… Последние деньги растаяли.
Так и попал он к Вышеславцеву на унизительную должность писателя чужих бумаг и носителя чужого портфеля. Хождения по судам давали, впрочем, обильный материал для наблюдений за человеческими страстями и характерами, а долгие сидения в залах и камерах ожидания представляли время для обдумывания увиденного, услышанного, а также придуманного. Воображение его непрерывно работало. Стоило ему, хоть мельком, увидеть выразительное лицо, странную, необычную фигуру, услышать обрывок интересного разговора, как он начинал приделывать к ним прошлое и будущее этих людей, рисуя новые судьбы, по всей вероятности не имеющие ничего общего с действительными, но тем не менее интересные. Иногда, расспрашивая Вышеславцева, он с удивлением узнавал, что угадал почти верно. И тогда перед ним возникала сложная задача: понять, какими путями мимолетное впечатление приводит к верной разгадке. Это занятие поглощало почти все его свободное время. Оно позволяло ему лучше понять себя, хотя реальной пользы ему от этого не было. Но что следует считать реальной пользой?
Гёте заметил в пору своей зрелой мудрости, что реально все то, что дает нам ощущение счастья. Мечтания же эти были единственным источником таких ощущений в то тяжкое для него время. Потому он и задержался у самодура Вышеславцева куда дольше других письмоводителей. Он имел отдушину, припасть к которой мог в любое мгновение. Это позволяло ему сравнительно легко переносить обиды и помыкательства, на которые знаменитый краснобай был куда как охоч. Но веревочка вилась и перекручивалась, Яшино терпение держалось уже на самой тонкой ниточке, когда он зимним декабрьским днем бежал в суд, спеша доставить спьяну забытый адвокатом тяжелый портфель с бумагами. У Космодемьянской башни внимание его привлекла большая толпа, растянувшаяся вдоль Китайгородской стены. Поднимаясь на цыпочки, он разглядел за головами другую толпу. Та была одета в старинные русские одежды. И частью вооружена пищалями, саблями и бердышами, явно бутафорскими, видимо взятыми напрокат из какого-нибудь театра. Приглядываясь, Яша с веселым удовольствием узнал киносъемку, сразу увидел треножник с неуклюжей двугорбой камерой, а среди нарядных мужчин и дам, собравшихся возле аппарата, мгновенно угадал кинорежиссера в толстеньком коротеньком человечке с густо-румяными щеками и носом и седенькой, задорно торчащей эспаньолкой. На нем была распахнутая медвежья шуба, волочащаяся полами по снегу, и высокая бобровая шапка, почти боярская с виду. Он прихлебывал из дымящегося стакана глинтвейн и весело-поучающе покрикивал в толпу: