26
Яков Александрович Рузанов сидел на скамеечке против чугунного памятника поэту, задумчиво опустившему курчавую голову. Сбоку от пьедестала приплясывал, топча опорками мокрый снежок, оборванец с испитым зеленоватым лицом. Настойчиво, хотя и неназойливо, ловил взгляд прилично одетого господина. Яша покосился на него, рука сама собой полезла в карман. Нахал размашистым жестом снял котелок, обнажая коротко стриженную, в круглых мелких проплешинах голову.
— Надеюсь, маэстро, мы друг друга поняли… Оч-чень рад! Весьма рад! Взаимопонимание способствует прогрессу!
«Забавный тип!» — подумал Яша и спросил:
— А почему непременно «маэстро»?
Уличный приставала беззубо осклабился, подмигнул грязным сморщенным веком:
— Рыбак рыбака, пардон, видит издалека… — Он слегка отклонился, окинул Яшу цепким, стремительно летящим взглядом. — Как же-с?.. Мягкая шляпа, бант… клетчатый палетот свободного покроя, во взоре рассеянное вдохновение… для заслуженного артиста — молод, для начинающего — излишний покой… и нет этакой пошлой самоуверенности, присущей, гм… Скорее всего, музыкант или поэт… возможно, впрочем, художник… хотя перчатки и отсутствие альбома в оттопыренном кармане для художника несколько… как бы вам сказать?..
— Все ясно! — прервал Яша его рассуждения. — Сколько с меня за ваши мучительные усилия?
— Совсем немного, маэстро! Келькшоз пурбуа…
Яша кинул попрошайке мелочь. Тот рассыпался в благодарностях. Он, по-видимому, никуда не спешил, обращался со временем, как корова с травой на лугу: куда ни иди, трава всюду та же, и воздух тот же, и солнце то же…
«Ну и рожа!» — подумал Яша, разглядывая его. Рожа была небритая и как будто даже немытая, на грязном носу росли волосы, в углах глаз — песчинки. Котелок маловат, верно, где-то подобран. Ветхий пиджак плотно запахнут и застегнут у шеи на английскую булавку. Словом — личность! У Яши замерцала мысль о том, что неплохо было бы вывести этакую фигуру в какой-нибудь комедии на манер тех, что снимаются у Патэ, но мысль эта тут же сама собой расточилась. Ведь для того чтобы разглядеть что-то в этом оборванце, надо внимательно и с близкого расстояния поглядеть на него. А кто же в кино будет тратить драгоценную пленку на такое разглядывание? В кино все рассчитано на секунды, кино — темп, кино — стремительное движение людей в кадре. Да и приближаться в кино не позволено. Совсем недавно Тисье с Яшиной помощью выговаривал одному режиссеру за то, что тот придвинул аппарат настолько, что у двух артистов на переднем плане были срезаны ноги.
— Ведь мы платим деньги артисту за то, чтобы он снимался целиком: с руками и с ногами, не так ли? — строго спрашивал он. — И публика платит деньги за то, чтобы ей показывали артиста с руками и с ногами, не правда ли? А этак вы будете снимать и безногого артиста, и какого угодно… Нет, нет! Извольте переснять эту сцену! Я настаиваю, чтобы вы снимали артиста целиком!.. Так бог знает до чего можно дойти!
«А неплохо было бы взять и снять одну вот эту ухмыляющуюся харю во весь экран… Взять бы и снять такую!..» — думал Яша. Он, впрочем, мог фантазировать что угодно, поскольку ни эту личность, ни что-либо другое ему снимать не доводилось. Не предлагалось, и вряд ли будет предложено. Да и сам он подумывал об этом только изредка, в минуты лени, так же как в детстве перед сном воображал себя то царем, то великим путешественником, то великим воином…
Он по-прежнему служил переводчиком в Московском филиале «Патэ», аккуратно получал свои сто двадцать рублей в месяц, вел легкую, праздную жизнь среди любезных веселых людей. Откуда берутся режиссеры? Что это за люди? Что за профессия? Где ее границы, концы и начала? Из нескольких первых строчек узнается поэт, после двух первых тактов угадывается скрипач или пианист. Линия, проведенная на бумаге, утверждает художника. А режиссер? Кто-то сочиняет сценарий, другой играет перед аппаратом, третий снимает эту игру на пленку, а что делает режиссер? Он как бы поднят и возвышен чужими руками, состоит из чужого умения, сам ничего не умеет. Ни играть, ни снимать… Загадочная, странная профессия!.. Откуда же берутся режиссеры? Что выделяет их из толпы других неумеек, предлагающих себя в загребатели жара чужими руками? Как их угадывают и пускают в жемчужные врата, отказывая другим? Что видят в них? Волю? Самоуверенность? Наглое стремление к власти? И как сам режиссер угадывает в себе это? Как он приходит к мысли, что он — режиссер? Что мешает ему, Яше, сказать себе: «Я тоже режиссер!»
«Я ведь тоже ничего в особенности не умею, но все понимаю, и вкус у меня, кажется, есть, и разумение есть, я бы тоже мог объяснить каждому, что ему делать и как делать…» Не было только чего-то, не очень ему самому понятного, но очень важного, по-видимому, что являло огромную разницу между ним и знаменитейшим режиссером Крыловым — человеком грубым, легковесным в суждениях, как перина пухом, набитым общими местами и дешевыми истинами. И тем не менее три фирмы нарасхват тянули его, упрашивали, даже умоляли поставить и снять на их счет какую угодно картину. В русских и заграничных журналах наравне с другими знаменитостями печатали и его горделивую толстую физиономию с закрученными седыми усами и лихой эспаньолкой. «Крупнейший (иногда «знаменитейший» или даже «величайший») русский режиссер, автор и создатель известных кинематографических лент. «Песнь про купца Калашникова», «Ухарь-купец», «Ермак Тимофеевич», а также «Домик в Коломне», «Евгений Онегин», «Цыганы», «Братья-разбойники» и другие непревзойденные шедевры русской национальной культуры…»