— Это как любовь, Жак! С этим ничего не поделаешь! Ты полюбил — и уже не принадлежишь себе, ты служишь своей любви, ты ее раб, прощай свобода!
Он тогда еще использовал эту мысль для своей злополучной статьи, о которой теперь уже и не помнил почти. Но, видимо, мысль эта была верна. Если хочешь завоевать — полюби!
То, что ты любишь, принадлежит тебе. Бери и владей!
— Вам, Яша, не денег недостает, — снова заговорил Немировский. — Честолюбия вам не хватает: малую бы толику честолюбия вам!.. Вы бы горы посворачивали…
Он поставил счеты ребром, с громким стуком смешал костяшки. Аккуратно резиночкой стер что-то в ведомости, золотым карандашиком вписал новое число. Отодвинул бумагу и уставился на Яшу желтоватыми, кажущимися огромными из-за толстых стекол очков глазами.
— Но у вас, пардон, мой милый, какие-то все воробьиные желаньица проявляются. В молодости надо желать большего, огромного надо желать и требовать от жизни! Молодость коротка. На мелкие желания ее не след разменивать! Заметьте себе, Яша, что годы, как и деньги, с течением времени дешевеют! У молодого человека годы — червонцы! У такого, как я, например, — рубли! У старца — копейки! Чем позднее счет откроете, тем меньше на нем останется!
«Совершенно тигриный взгляд у него!» — думал Яша, слушая любопытные рассуждения. Одновременно вспоминалось ему то, что он как-то краем уха слышал про Немировского, будто бы этот крайне опытный, но всегда находящийся в тени финансист служил вот так же на незаметнейших должностях в трех банках, лопнувших один за другим. Директора этих банков и председатели правлений попали под суд, пошли в тюрьму и на каторгу, а Немировский всякий раз выходил сухим из воды, легко поступал на следующее невысокое место, надевал сатиновые нарукавники, садился за стол, придвигал счеты и щелкал, щелкал костяшками. Что там пряталось за толстыми линзами очков, за совиными немигающими глазами?
— Нет, вы не правы, Август Юлианович! — отвечал Яша. — Я очень честолюбив! И мечтаю иногда о таких вещах, что рассказать — не поверите!
— Мечтаете! — насмешливо тянул, передразнивая, Немировский. — А честолюбцы, голубчик мой, не мечтают! Им некогда! Они мечту делают. Они делом мечтают, а не мыслями…
От Спасского монастыря пахнуло пронзительным ветром. Подняв голову, Яша увидел, что теплые густые облака редеют и рвутся, в разрывах проглядывает ясная морозная синева. Погода явно менялась. Запахнув пальто, он поднялся и побрел к гостинице «Дрезден». Кто-то значительный приезжал из Парижа, и Тисье просил заранее занять и оплатить лучший номер. Интересно, кого это ждут? Уж не самого ли Патэ? Вот бы здорово, если б он узнал Яшу! Да только вряд ли узнает!..
«С любовью всего можно достигнуть, кто спорит?» — говорил он себе, вышагивая по Тверской мимо высоко вознесшегося над крышами других домов первого московского небоскреба. — Но любовь нельзя в себе вызвать искусственно, нельзя заставить себя полюбить. А что делать, если любовь не приходит? Развить честолюбие? Работать ради себя… Любить себя? Но что проку? Себя и получишь, ты всегда с собой! Нет, это все равно что умножать на ноль. Ноль и будет… Может быть, надо так, как в народе говорится? «По плечу руби дерево. А там стерпится-слюбится… Прожить с женой так можно, наверно… Ну, а с долом?.. О господи! — мысленно воскликнул он, перебивая себя. — О каком это деле ты говоришь, балда? Что у тебя за дело? Побегушки? Жалованье хорошее — вот что тебя держит, сукин ты сын! Мечталист! Другой давно бы уже попытался выбраться из этого колеса! Делом надо мечтать! Пусть маленьким, но делом! Не ленись, сделай шаг! Не думай, как обернется потом! Да что со мной происходит? Почему я такой недвижимый как пень! Колода чертова!» — бранил он себя, не замечая, что все убыстряет ход, пока чуть не столкнулся с барышней, быстро и легко выбежавшей из переулка. Она испуганно вскрикнула, успев отпрянуть. Он тоже резко остановился.
— Извините, мадемуазель! — крикнул он вслед.
Та оглянулась.
«Черт! Да ведь это же та самая, что вчера на катке! — мгновенно промелькнуло у него в голове. — Какая прелесть! Чудо! Догони же ее, чего ждешь! Вот случай!.. Ну!»
Он в несколько быстрых шагов настигнул ее:
— Извините меня, пожалуйста, сударыня!..
Она удивленно и настороженно посмотрела ему прямо в глаза:
— Пожалуйста, если вам угодно…
Ни страха, ни кокетства не было в ее поведении, только подчеркнутая вежливость, с какой воспитанные дети говорят со взрослыми. И Яша с досадой разглядел, что она, показавшаяся ему вчера в снежных сумерках взрослой женщиной, на самом деле еще подросток, ребенок. Ей самое большое — пятнадцать лет…