Ему стало неловко. И, чтобы скрыть смущение, он поспешно снял шляпу.
— Простите, что я остановил вас на улице, но дело в том, что… Видите ли, я сотрудник кинофирмы «Патэ»… Если вы захотите сняться в картине в какой-нибудь роли…
— Мерси, — сказала она и сделала грациозный книксен, — но я не могу. Я очень сожалею, месье.
— Вот карточка нашей фирмы, — важно сказал Яша и вручил ей картонный обрезок с золотым петушком. — Если вам все же случится передумать…
— Мерси, месье! — она снова присела и побежала дальше своей дорогой, а Яша еще раз посмеялся над собой и порадовался тому, как ловко выпутался из глупого положения.
«Ах, встретить бы ее годика через два!.. Она и сейчас уже хороша, чертовка! И ведь чувствует это! Как посмотрела!.. Между прочим, будет повод подойти, представиться, как бы возобновить знакомство… А впрочем, за два года много воды утечет… Вот и опять размечтался попусту… Нет, нельзя так отдаваться воображению! Так жизнь просвистишь… Воображение — страшная вещь! Гнать его надо, гнать!»
Легко, однако, прогнать то, что нам повинуется…
Веру Дорошенко этот маленький уличный инцидент взволновал, хотя она и не подала вида. Вежливый тон и серьезный взгляд взрослого мужчины, обратившегося к ней так почтительно и вместе с тем восхищенно!.. А это нежданное, удивительное предложение!.. Конечно, она никогда не решится туда пойти… Да и кто ей позволит? И папа, и тетя закричат: «Ни за что!» Но… Украдкой она достала карточку и поглядела на изображение петуха в овале надписи «Московский филиал компании «Бр. Патэ»… Ах, жалко!.. Боясь опоздать, прибавила шагу.
Она пришла на занятия вовремя, но в таком волнении, что это отметили все подруги, а младшая преподавательница по классу танца, относившаяся к Вере с хорошо скрываемым сочувствием, шепнула патронессе — Ольге Игоревне Шульц, знаменитой некогда звезде императорской сцены:
— Посмотрите, дорогая, на Веру Дорошенко. Она выравнивается… Просто не узнать ее!..
Старую балерину, с увядшей кожей и злыми, глубоко проваленными глазками, этот всплеск вдохновения у нелюбимой ученицы не тронул ни в малейшей степени.
— Пустое! Весна! — возразила она ворчливо. — Уверена, что из этой коровы не получится ничего путного! Никакой артистичности! Бездарность!
Она властно повела гордо посаженной на тонкой шее маленькой высохшей головкой с огромными бриллиантовыми серьгами в торчащих ушах и сердито захлопала в ладоши:
— Животы, mesdames! Убрать животы!.. Безобразие! Распустили, как деревенские бабы! Фуй! Фуй! Тяните животы! Сильнее! Еще, еще! Что, Дорошенко, не можете? Сразу видно, что объедаетесь! Чревоугодие! Позор, стыдно!
Вера старалась изо всех сил, но, будь она помудрее, отчетливо поняла бы, чем вызвано столь частое обращение к ней строгой учительницы. Изо всех сил выполняла она требуемое, полагая, что оттачивает этим свое мастерство. Ей и в голову не приходило, что в глазах старой балерины, мэтрессы, полубогини, она давно уже превратилась в оселок, на котором та оттачивает мастерство других своих учениц.
— …Что вы так тянетесь, Дорошенко? Вы думаете, это красиво? Красота, моя милая, возникает тогда, когда движение одухотворено, когда в нем соединились чувство и мысль. Вы — немая, вообразите себе, что у вас нет ни глаз, ни губ, ни голоса. У вас есть только тело, ноги, руки… Вот передайте ими свой непокой, страдание… Вот видите, mesdames, как это деревянно, косноязычно, искусственно… А тело балерины должно быть свободно, как пламя, как волна, как вихрь! Смотрите, я вам покажу ту же тему, те же движения, чувствуйте разницу!..
«Из глубочайшей древности, из самых далеких времен человеческих идет это первое из искусств — искусство танца, — любила она повторять. — Первое оно потому, что родилось из движения, которое бесспорно явилось ранее слуха и зрения, намного раньше мысли и уж конечно намного, намного раньше слов. Оно из той тьмы не веков даже — миллионолетий, когда движением было все. И сама мысль была еще всего-навсего простым телесным движением. Так она выражала себя. И жажда мудрости пробивалась к жизни через движение. В движении искал себе выхода к власти зачавшийся дух человеческий. Лишь зоны спустя стали обнаруживаться и звук, и цвет, и мысль открыла для себя речь…»
Старая балерина, для которой искусство не имело более тайн и недостижимых вершин, ястребиным глазом следила за ученицами, оберегая то великое и святое дело, которому она отдала жизнь, от проникновения случайных, ленивых, неспособных. В той волшебной державе танца, которую она полагала своим единственным и навеки возлюбленным отечеством, только талант, отточенный годами сверхчеловеческой неистовой муштры, имел право считаться подданным. Все остальное — шваль! Фи! Прочь! Только та, кто умеет думать движением — не подражать чужим пируэтам, не ловко задирать ноги и простирать руки, но выражать движением ясную мысль, передавать с ее помощью понятия сложные, возвышенные, прекрасные, может надеяться войти туда, где каждая половица освящена шагами великих и бессмертных, — на сцену императорского балета.